Посылка из Полежаева
Шрифт:
— Иван родной, дай Ванюше табаку понюшать…
Тоже всё очень просто. Но почему отец цепляется за слово «понюшать»? Ведь вполне можно зарифмовать и правильное:
— Иван родной, дай Ванюхе табаку понюхать…
Вот так-то. Тишка даже без помощи Люськи Киселёвой с рифмой справился. Как отцу-то не пришла в голову простая мысль «Ванюшу» переправить на «Ванюху»?
Да, что и говорить, отцовские экзамены — штука полезная. Но всё же без них как-то лучше, спокойнее.
На этот раз отца не было дома, и Тишка расположился у плиты вольготно. Намыл поболе картошки, чтоб хватило и для
Мать гремела посудой на кухне, и дым от подгорающей картошки, судя по всему, до неё ещё не дошёл.
Тишка прямо-таки блаженствовал, похрустывая обжигающими ломтиками.
И в это время его слуха достиг шорох. Кто-то в сенях неуверенно шарил рукой по дверям, отыскивая в темноте скобу. Тишка упустил момент, не перевернул побуревший кружочек, и он вспыхнул синим кольцом огня, начадив облако дыму. Пока Тишка суетливо соскребал с раскалённой плиты нагар, кто-то, закутанный шерстяной шалью, переступил порог и старушечьим голосом спросил:
— Есть кто живой?
Мать на кухне не услышала заданного вопроса, а Тишка боязливо смолчал: старуха была похожа на заморское чудище — ни глаз, ни щёк не было видно, торчал один нос, крючковатый и красный, как петушиный гребень.
Старуха оттянула шаль на подбородок, высвободила рот и уже более внятным голосом спросила:
— Кто в доме живой?
Голос показался- Тишке знакомым.
Мать выскочила из-за кухонной занавески и неузнавающе уставилась на старуху.
— Али, Варя, не признаёшь? — спросила старуха. — Ну, так ведь вырядилась я, как пугало огородное…
Она сняла шаль, и Тишка, почему-то холодея душой, догадался, что эта старуха — с Выселков. Та самая, у которой они с Серёжкой Дресвяниным обедали. Что ей понадобилось в Полежаеве?
— Ой, Агафья Васильевна, — всплеснула руками мать, удивившись такой неожиданной гостье. — Какими судьбами к нам?
— Да вот уезжаю к сыну. — Старуха расстегнула на пальто пуговицы и, вытянув вперёд руки, пошла к печке. — Думала, в дороге замёрзну: совсем кровь не греет.
Она увидела у плиты Тишку:
— А ты чего присмирел? Испугался меня? Знамо дело, я бы и сама себя испугалась…
Тишка понял, что старуха сразу узнала его.
— На охоту в наши края больше не ладитесь? — подмигнула она, снимая с головы шаль.
Мать насторожённо взглянула на Тишку.
— На какую охоту? — тревожно спросила она.
Старуха поняла, что сболтнула лишнее.
— А думаю, Варя, и твои мужики слышали, — снова подмигнув Тишке, выкрутилась она, — на Выселках тетеревов развелось столько, что по утрам и берёз в деревне не видно — всплошную тетеревами улеплены. Как головешки торчат.
Мать облегчённо вздохнула:
— Какие из моих мужиков охотники. И ружья в доме не держим.
Она помогла старухе раздеться.
И Тишка охнул: Агафья Васильевна была в том самом сарафане, который Тишка видел во сне — оборкой выше груди перевязан, на подоле цветы вышиты. Не ромашки, не васильки, конечно, а красные и синие крестики, которые издали можно принять
и за кошачьи лапки, и за гвоздички, а если поднапрячь воображение, то и за васильки с ромашками. Тишке подобные превращения легко удаются: он, когда подольше смотрит на небо, из облаков вычленяет и бородатые головы, и всадников на белых конях, и диковинные ковры-самолёты.Мать хотела увести Агафью Васильевну к столу, но старуха потянулась озябшими руками к горячей плите.
— Подожди, Варя, дай отогреться. Всю душу выморозила за дорогу.
Мать посочувствовала ей:
— Ну-ка, как это ты и решилась? Ведь здесь не близко.
— А ещё дальше поеду, Варя, — натянуто улыбнулась старуха. — Иваново-то — не в соседней деревне, а неизвестно и где.
— Ну, поезд довезёт куда хочешь, а тут своими ногами надо было…
— Пошто ногами? — возгордилась старуха, сразу выпрямившись у плиты. — За мной сын приехал на лошади…
Ни мать, ни Тишка ничего не могли понять.
— Из Иванова, что ли, на лошади?
— Да пошто? — в свою очередь удивилась их бестолковости Агафья Васильевна. — У вас в Полежаеве и брал лошадь… У него ведь тут все мужики дружки да приятели, вместе в школе учились… Да ведь они и с твоим Василием из одного класса. Ты али забыла? Коля и тебя знает.
Мать сконфуженно закивала, но Тишка по её глазам понял, что она не вспомнила старухина сына.
— Ну, он ведь давно уехал из дому, — оправдываясь, сказала мать.
— А семилетку закончил — и укатил. Знамо дело, давно, — старуха попыталась высчитать, когда это произошло, но не смогла и махнула рукой. — Я ещё молодая была. Думаю: пускай едет. Чего я своим деткам поперёк дороги буду стоять: силы есть — и без них проживу. А вот — обессилела.
— Ну, ты, Агафья Васильевна, ещё молодец, — подбодрила её мать. — Смотри-ка, разрумянилась, как невеста.
Старуха и в самом деле порозовела, лицо, переняв жар плиты, играло огнём.
— У печки-то я молодец, — тоскливо усмехнулась она. — А через порог переступлю — и от молодца ничего не останется… Теперь уж какой молодец? Гнилое дерево…
Агафья Васильевна упёрла взгляд в стену и, не мигая, смотрела на неё, словно видела на обоях что-то завораживающее, притягивающее к себе.
— Была бы молодец, так никуда не поехала.
Мать, видно, почувствовала, что о молодце брякнула зря, и, виноватясь, сказала:
— Ну, чего уж, Агафья Васильевна, так казниться? Какая жизнь от людей на отшибе? Не жалей ты своих Выселков. Волки и те в них не станут жить.
— Волки-то как раз и станут… Раньше то у меня, а то у Парасьи-Илюшихи выли под окнами, а теперь на одну её будут тоску нагонять.
К Тишке в эту минуту пришло запоздалое раскаяние, что они с Серёжкой, поужинав тогда у Агафьи Васильевны, порасспрашивав о Фёдоре Кирилловиче Поливанове, не поинтересовались, есть ли у Парасьи дрова, наношено ли воды, побежали быстрее домой, расстроенные, что ничего хорошего не узнали. А Парасья в это время тосковала по людям.
— Так она что, одна? — спросил Тишка.
— Парасья-то? — переспросила старуха. — Охотники не придут, так одна.
Агафья Васильевна оценивающе посмотрела на Тишку и, отводя глаза в сторону, сказала: