Потерянное сердце

— ЭйДжей, — тихо говорит она.

— Ух.

Ух, ты выглядишь на миллион баксов, а на мне рваные джинсы, белая футболка, которую надо было бросить в стирку еще на прошлой неделе, да и постричься надо было недели три назад.

— Да, я выгляжу ужасно. — Я смеюсь.

Она качает головой, и улыбка становится шире.

— Я не это собиралась сказать, — отвечает она с тихим смехом.

— Мы дадим вам двоим немного времени, чтобы наверстать упущенное, — заявляет Хантер, стаскивая маму с дивана.

Ему нужно стащить с дивана и папу, потому что тот сидит там счастливый, как поросенок в грязи, со скрещенными на груди руками, закинув ногу на ногу. Папе нравится такое. Не знаю, почему он не сидит с мамой перед телевизором дни напролет и не смотрит весь день мыльные оперы. Уж они бы восполнили его недостаток драмы.

Им троим требуется минута, чтобы убраться из комнаты, оставив Кэмми и меня стоять лицом к лицу.

— Прошло много времени, — говорю я ей.

— Вы посмотрите-ка, ты накачался, — говорит она сквозь нервный смех.

— Да, я тружусь, — шучу я, напрягая бицепс. Я дурачусь, но она прикусывает нижнюю губу. Ладно, она не должна этого делать. Пожалуйста, прекрати это. Как может одновременно казаться, что прошло много времени, и в то же время — что все случилось мгновение назад.

— Мне жаль, что я так резко все закончила, — говорит она, имея в виду наш разговор до моего отъезда в Канкун. Когда вернулся, я осознал, что совершил огромную ошибку и понял, что не готов сдаться без боя. Но не она. Кэмми больше не отвечала на мои звонки. — Я должна была, потому что иначе все было бы очень тяжело.

— Все и было очень тяжело, — говорю я ей.

Она смотрит на мою руку и поднимает ее вверх, нажимая пальцем на обручальное кольцо. Я пытаюсь игнорировать тепло ее пальцев на своей руке, но это как песня, которая напоминает вам о прошлом. Ее прикосновение возвращает мне все это.

— Теперь с тобой все в порядке, — говорит она и едва заметно улыбается.

Хочу сказать ей, что она и понятия не имеет о том, насколько я не в порядке, но сейчас не время выставлять напоказ свое грязное белье.

Она заметила, что я женат, и мысль о том, какой стала жизнь самой Кэмми, приходит мне в голову. Эгоистично бояться увидеть что-то подобное на ее пальце, но я заставляю себя посмотреть вниз и взять ее за руку — и сразу пугаюсь вида ее кольца с большим бриллиантом.

— А ты тоже не слишком потрепана, Кэм.

— Я... Кэмерон сейчас, — говорит она и отводит взгляд.

— Кэмерон, — повторяю я. Не как вопрос, а как утверждение. Мне нужно услышать, как звучит ее имя, когда произношу его, ведь я никогда ее так не называл. — Тебе подходит.

Она заправляет за ухо прядь своих безупречных волнистых волос.

— Да, наверное.

— Итак, что привело тебя обратно сюда, в этот странный маленький городок Новой Англии? Конечно, это не я.

Я смеюсь, потому что если бы причиной был я, зачем ждать почти тринадцать лет?

Кэмми-Кэмерон смотрит на свои ноги, когда я спрашиваю ее о причине визита.

— Я здесь из-за тебя, — говорит она. Как будто эти четыре слова не перевернули только что мою жизнь с ног на голову, я отхожу в сторону, чтобы подумать, и сажусь на диван позади нас. — Ты в порядке?

— Двенадцать... тринадцать лет, Кэм. Знаешь, сколько из них я думал о тебе?

Она помолвлена или замужем... что-то в этом роде, и я женат, и у меня сын. Это не нормально. Но это Кэмми. Моя Кэмми. Но не моя Кэмерон. Чужая Кэмерон.

Она идет туда, где я сижу, и садится рядом со мной.

— Я здесь, потому что мне есть, что сказать тебе. Нам нужно поговорить. — Легкость ее тона исчезает, и последние слова звучат тревожно.

— Твои родители здоровы? — Я тут же думаю о том, что могло что-то случиться с одним из них, но даже если это и произошло, зачем ей говорить со мной?

— Конечно, они оба здоровы. Все такие же, всегда вмешиваются в мои дела, всегда следят за мной. Ты же их знаешь, — смеется она.

Да, по идее я должен знать их — бабушку и дедушку нашей дочери — но я знаю только о них. Кэмми кладет руки на колени и переплетает пальцы. Ее бледная кожа становится светло-розовой, почти как ее полированные ногти, и я обеспокоенно и с нетерпением жду ее следующие слова.

— Тогда я сдаюсь, в чем дело?

Кэмми делает резкий вдох и закрывает глаза.

— Эвер, она... она приходила, чтобы найти меня.

— Эвер? — Я чувствую, как все мышцы на моем лице напрягаются. — Эвер? Ты имеешь в виду наше всё? (Примеч.: в переводе с английского имя дочери ЭйДжея и Кэмми «Everything» переводится как «всё»).

Она вздыхает, делая длинную паузу между моим вопросом и своим ответом.

— Это действительно ее имя, ЭйДжей. После того как ты покинул больницу, когда я заставила тебя уйти, приемные родители настояли, чтобы я дала нашей дочери имя. В тот момент у себя в голове слышала только твои слова. Она — мое всё. Так я ее и назвала. Новые родители были немного ошарашены моим выбором, но вместо того, чтобы спорить, женщина спросила, могут ли они называть ее уменьшительным Эвер. Звучало как самое красивое имя.

От гнева и обиды мне хочется бегать по дому и крушить все вокруг. После всех этих лет я только теперь узнаю, что Кэмми знала имя нашей дочери. Но я не несусь, и не крушу все, потому что она назвала ее идеальным именем. Ее имя — уменьшительное от того, что значит всё на свете, и я в шаге от этого всего.

— Я не сказала тебе, потому что ты уже пережил столько потрясений, и, честно говоря, мне ведь было семнадцать, ЭйДжей. Не могу сказать, что принимала исключительно правильные решения. Я могу извиниться за подверженного гормонам семнадцатилетнего подростка, но сейчас это ничего не изменит.

— Подожди, — говорю я, останавливая мысли, потому что мой мир просто взорвался. Они крутятся вокруг меня, и я просто сижу и наблюдаю, как моя жизнь выходит из-под контроля, — ты сказала... наша дочь искала тебя?

Кэмми поднимает голову, и я вижу, что ее глаза наполнены слезами. Нижняя губа слегка дрожит, как и все тело. В это мгновение я вижу перед собой расстроенную семнадцатилетнюю девушку. Из ее горла вырывается звук — словно ее что-то душит, и она начинает плакать, и это ломает все внутри меня. Всякий раз, когда Кэмми плакала, я тоже плакал. Я не мог сдержаться, ведь девушка, которую любил, страдала, и я не мог сделать ничего, чтобы это исправить. Ее слезы, кажется, по-прежнему действуют на меня.