Потерянное сердце

— Я не видел, как она пила таблетки во второй раз. Я видел только, как в первый раз запивала таблетки водкой. Я не следил за ней меньше минуты, а потом увидел, как рядом с ней упал флакон.

— Нам сказали, что вы не знаете, сколько таблеток было во флаконе? — спрашивает он.

Я его словно не вижу, когда говорю:

— Я не знал, что они вообще были в том шкафу.

Офицер направляется к шкафу, на который я указал, и извлекает несколько флакончиков, о которых я не знал.

— Раньше у нее были проблемы с наркотиками? — спрашивает он.

— Она мне не говорила.

— Вы не могли бы рассказать о медицинских обстоятельствах, которые могут помочь нам определить, что стало причиной поступка?

— С ней что-то происходит, она была подавлена. Я пытался помочь ей, но... она сказала, что уже наблюдается у врача... Я просто не знаю, как это произошло.

— Хорошо, — говорит офицер. — У нас могут появиться еще некоторые вопросы, но я думаю, все уже достаточно ясно.

Пока он разговаривает со мной, я смотрю, как парамедики кладут Тори на носилки и вводят какое-то лекарство. Я молча выхожу за ними. Все время смотрю на ее бледное безжизненное лицо, пока мы едем в больницу. Я все еще люблю ее, даже после всего этого. Я действительно люблю ее. Просто не знаю, чувствует ли она то же самое по отношению ко мне. Что-то мне подсказывает, что во мне она видит лишь человека, который испортил ей жизнь. Я действительно тот человек?

Многие люди говорят, что они не хотят детей, но потом понимают, насколько они им нужны. Я думал, что так будет и у нас. Похоже, так вышло лишь у меня.

— Уровень кислорода низкий, пульс сорок ударов в минуту, — говорит один из парамедиков, и остальные подходят к Тори.

Я боюсь спросить, как дела у моей жены. В голове засела картинка: Хантер тяжело переживает смерть Элли. Он любил ее так, как я, вероятно, никогда не буду любить другого человека — не так, как если бы я любил Кэмми. Тори присутствует в моей жизни менее двух лет, и я люблю ее, но наша любовь остыла в последние несколько месяцев. Я боюсь за Гэвина. Мое сердце болит. Я так старался создать для нас семью — хотел, чтобы мы были семьей, и не знаю, случится ли это когда-нибудь.

Когда мы приезжаем в больницу, все как в тумане. Здесь я уже второй раз сегодня. Что за хрень? Мне удавалось держаться подальше от этого места с тех пор, как родился Гэвин. Если учитывать мою неуклюжесть, это просто чудо. Теперь я следую за носилками по коридору, наблюдая, как парамедики продолжают работать над Тори. Я не знаю, что они делают или пытаются сделать, но указания, которые они дают медсестре, звучат как тарабарщина.

Меня отправляют в комнату ожидания, пока они занимаются Тори, давая тем самым мне время на принятие решения о том, следует ли звонить ее родителям, учитывая наш разговор час назад о том, что они не ее настоящие родители. Тем не менее, предполагаю, что человек, который вел Тори к алтарю, должен знать, что происходит с ней.

— Сэр, это ЭйДжей. Я... у меня плохие новости...

Для человека, который, предположительно, не является ее отцом, он слишком выбит из колеи, когда я рассказываю, что происходит. Он говорит мне, что они с мамой Тори уже в пути.

Я сажусь на жесткий неудобный стул, откидываю голову на каменную стену и закрываю глаза, снова стараясь собрать все по кусочкам. Существует так мало объяснений такого внезапного снижения психической стабильности. Что-то должно было вызвать это, что-то кроме встречи со мной и Гэвином утром в больнице. В моей голове совсем пусто, и я виню себя за то, что мы не рассказали о нашем прошлом друг другу, прежде чем поженились. Несмотря на свое прошлое с Кэмми и нашей дочерью, я могу жить с этой болью, так что прошлое Тори, должно быть, во много раз хуже. Что может быть еще хуже? Стоило ли скрывать свое прошлое? Боль, которую до сих пор чувствую, когда думаю о своей дочери, заставила меня построить стену вокруг мыслей о ней. Я не считал необходимым ломать ее и рассказывать об этом, особенно спустя такое долгое время. В любом случае, это было не потому, что я не мог говорить об этом. Что бы ни скрывала Тори, очевидно, об этом говорить она не может.

Родители Тори приезжают быстро. Я так и сижу, откинув голову на стену. Я не двигался последние тридцать минут. Рассказываю им длинную версию, упоминая все, что произошло сегодня. Они оба внимательно слушают, но ничего не говорят.

— Такое было раньше? — спрашиваю я их.

Мать Тори плотно закрывает глаза, ее губы дрожат от слов, которые трудно произнести.

— У нее было психическое заболевание на протяжении всей ее жизни, но все было под контролем последние пять лет, — объясняет ее отец.

— Психическое заболевание? — переспрашиваю я.

— У нее было посттравматическое стрессовое расстройство из-за...

— Из-за чего? — В моей голове рой вопросов, которые я старался не задавать эти последние несколько часов.

— Мы не знаем, — говорит он.

— Вы не ее родители, не так ли?

— С рождения? Нет, — наконец отвечает мать Тори. — Но мы растили ее с тринадцати лет. Мы ее удочерили.

Как могло случиться, что я абсолютно ничего не знаю о моей жене и матери моего ребенка? Как я это допустил? О чем, черт возьми, я думал?

— Где она была до этого?

— Никто не знает, ЭйДжей. Когда ей было двенадцать лет, ее подобрали на улице и отдали в патронажную семью. Нам посчастливилось удочерить ее через год.

— Как это никто не знает? Тори должна знать, ведь она была уже совсем взрослой, верно? — спрашиваю я.

— У человека есть предел, после которого он ломается, ЭйДжей, — говорит ее отец. — Я даже не могу сказать, сколько раз наша бедная дочь ломалась.

Тогда что, черт возьми, сломало ее на этот раз?

Глава 10

Двенадцать лет назад

Шесть месяцев спустя, за два месяца до... не знаю чего. Идея провести все лето дома наполняет пустотой мое сердце каждый раз, когда приходит мне в голову. Часть меня с нетерпением ждет домашних блюд и возможности передать маме обязанности по стирке одежды — она достаточно добра, предложив это, но другая часть меня боится вернуться домой — туда, где не осталось ничего, что я знал раньше. Такое чувство, что все изменилось, и мое место сейчас именно здесь. Может быть, здесь что-то вроде чистилища между тем, что я оставил позади, и тем, что впереди, но в любом случае, здесь мне лучше.

— Дружи-и-и-и-ище, — говорит Бринк, забегая в нашу комнату, — ты займешься чем-нибудь на следующей неделе или будешь просто торчать здесь?

Весенние каникулы — это для тех, у кого есть деньги, лишние деньги. Я точно не собирался просить маму или папу дать денег, зная, как они выбиваются из сил, чтобы помочь мне заплатить за общежитие и еду. Эта плата в стипендию не входит. Да уж, отстой — это перманентное состояние для такого нищеброда.

Я откидываюсь на спинку кресла и закидываю руки за голову.

— Ничто не сравнится с Канкуном, чувак. Но я пока не знаю, что буду делать. (Примеч. Канкун — курортный город в Мексике, один из лучших курортов мира).

Может быть, это потому, что меня уже тошнит от мыслей о лете, не могу сосредоточиться даже на весенних каникулах.

— Ты знаешь Чеда, парня, который живет в 410?

— Да, я знаю его, — говорю я. — То есть, мне знакома его задница, так как он обычно обрабатывает очередную цыпочку, когда я захожу в его комнату.