Потомок Мансуровых

На цоколе последней колонны, спиною к нам, съежилась одинокая человеческая фигура, почти невидимая в сгустившихся сумерках.

– А впрочем, никто и ничто мне уже не помешает, - вслух подумал князь.

Мы подошли к четвертой колонне. Князь присел перед ней на корточки. Костяшкой пальца он не спеша, очень внимательно стал обстукивать квадрат цоколя, постепенно опускаясь все ниже и ниже.

– Есть!
– прошептал он вдруг, хотя сам я не уловил разницы в его стуках.
– Ниша здесь.

Князь поднялся с корточек.

– Знаете, Кирюша, в самом деле, угоститека папироской. Руки трясутся, право, совестно. Но ведь - столько лет ожидания, сомнений, надежд...

Я достал из кармана пачку (ту самую), и он прямо из пачки ухватил зубами папиросу.

– И уж огоньку, не откажите, - он кивнул на свои трясущиеся руки.

Я чиркнул спичку и поднес ему в горсти.

– А может, и повезет вам сейчас, - сквозь зубы, сцепившие папиросу, пошутил князь,может, затянусь сейчас и - адью!

Он затянулся и не исчез. Он мучительно закашлялся, выронив папиросу и схватившись рукою за грудь.

– Ох, будь оно неладно, это зелье!
– прохрипел он. Откашлявшись, он вновь стал предельно собран.
– Ну, все...

Князь вынул из внутреннего кармана пиджака какой-то напоминающий консервный нож инструмент с полированной черной рукояткой и блестящим лезвием. Несколькими короткими и точными ударами сбив штукатурку цоколя, он обнажил квадратное отверстие, откуда пахнуло чем-то сладковато-затхлым.

Мансуров запустил в отверстие руку почти по локоть, повернул ко мне голову, глянул снизу вверх. Кадык на его шее плясал и дергался, как поплавок при поклевке.

– Клюет?
– спросил я его.

Вместо ответа князь потянул руку назад.

Осыпая штукатуркой манжет сорочки, он осторожно извлек из дыры горбатый заплесневевший сундучок. Сундучок этот и формой, и размерами более всего напоминал игрушечную швейную машину-такую я видел у Дашки.

– Клюнуло, Кирилл, клюнуло!-торжествующе крикнул князь.
– Смотрите же!

Я отвернулся.

Фигура на противоположном конце двора пошевелилась, начала приподниматься, все еще спиной к нам. И такое знакомое почудилось мне в этой фигуре, что сердце перестукнуло невпопад и заныло.

– Смотрите! Да смотрите же сюда!
– шипел сидящий на корточках князь, резко дергая меня за брючину.
– Видите?

У моих ног неправдоподобной сияющей грудой лежали вываленные из сундучка драгоценности: браслеты, кулоны, броши, перстни, цепи, ожерелья, и снова - браслеты, перстни, кулоны... Все это мерцало, искрилось, блестело и плавилось. Все это, казалось, дышало и шевелилось-как эта вот желтая, в кровавых рубиновых каплях, змея, медленно стекающая с вершины кучи. Тут же на боку валялся и сундучок с изувеченным замком.

– Вы видите? Теперь-то вы видите? Убедились теперь?
– исступленно говорил поднявшийся в рост князь, круша каблуком подкатившийся ему под ноги браслет, расплющивая его, выбрызгивая из него фиолетовые каменья.

– Убедились, Сурин? Смотрите! Трогайте, да трогайте же, разрешаю! Да одного этого хватило бы мне на самую роскошную жизнь, ибо этому нет цены! Но мне не нужно ничего!-крикнул он, переведя дыхание.-Только перстень! Перстень!

Мансуров рухнул на колени, яростно расшвыривая драгоценную груду.

– Так!
– кричал он.
– Вот так! Готовьтесь, Сурин! Вы готовы?
– Он поднялся бледный, как привидение, и поднес к моим глазам янтарь. Дужку перстня он зажал скрюченными пальцами.
– Ваш черед, циллон!
– сказал он.-Ну же! А это еще кто? Кто вы? Кто вас звал сюда?

– захрипел он вдруг с яростью, глядя на кого-то за моей спиной.

– Кирка, - тихо позвал меня Люськин голос.

В один прыжок я был рядом с ней. Я обнял ее и прижал к себе.

– Я все понимаю, - шептала она мне в сердце, как тогда, во сне, но эта была теперешняя, взрослая Волхова.
– Я все понимаю. Я больше не отдам тебя никому. Ни прошлому, ни будущему, ни снам, ни чуду-никому. Я люблю тебя, Кирка, я умру без тебя! Кто он тебе, этот старик? Чего он от тебя хочет?

– Что он должен сделать?
– почти спокойно переспросил князь. Носком туфли он отбросил остатки драгоценной кучи, лежащей на его пути, подошел к нам.
– Взгляните на его лоб, мадам, - сказал он.

Волхова глянула мельком и улыбнулась:

– А-а!..

– Сейчас ваш Кирилл - к тому же и мой Кирилл, смею вас уверить,-освободит звездолет своих соотечественников, вот этот звездолет, мадам,-Мансуров затряс перстнем.
– Сейчас он сделает то, что за три тысячи лет до него не удалось сделать его землякам, его предкам. Он-циллон, мадам. Он освободит корабль, и то, что было в вашем Кирилле от его предков, исчезнет вместе со звездолетом! И когда стартует этот звездолет, пламенем его дюз, в которых сгорает милл, в этом всепоглощающем пламени, преобразующем материю в пространство, я буду отброшен в межвременье, в вечность!

.. .Самое страшное, что говорил он все это спокойно и уверенно, ни на йоту не повышая голоса. Кричали его слова, их смысл.

– А стартовое излучение, Отблеск Синего Скорпиона, даст мне способность жить в любом мире, какой бы я себе ни вообразил. И в этом мире, конечно же, будет и этот дворец, и этот город, и та дурочка у входа, и вы, мадам! Все в нем будет покорно мне, ибо воображать буду я!

– Ничего этого не будет, - тоже спокойно ответила князю Волхова, - не будет потому, что этого не захочу я.

– Ах, не будет?
– иронически протянул Мансуров.-Ну-ка, янтарь ко лбу, Кирилл Иванович! Ну же! УПХАРИ АЛИИАНА РАВА!

Волхова посмотрела на меня с любопытством.

– Ничего не будет, Кирка, ничегошеньки с тобой не случится. Я же сказала, я же знаю...

Я посмотрел на янтарь в ладони и прижался к нему лбом.

.. .Точно гигантский комар зазвенел вдруг тонко, нестерпимо, убийственно. И это длилось долю мгновения, в которую я даже не успел упасть. А в следующий миг словно стальной стержень прошил меня от макушки до подошв, пригвоздив к земле. И в эти доли мгновения, в остановившемся времени, я видел, как, меняясь, оплывая, разваливаясь на куски, исчезают в струе фантастически яркого пламени и дворец, и колоннада, и небо со вспыхнувшими на нем облаками.

Волхова стояла рядом со мной в самом центре этого пламени. Она улыбалась, глядя на меня, запрокинув голову. Она стояла в пламени, как в солнечном луче, и это пламя вдруг бессильно упало к ее ногам, сделалось ослепительной точкой и исчезло.

– Ну вот, - сказала она, - только-то и всего... Как же мы выберемся-то отсюда, горе мое?

Я огляделся. Мы стояли у решетки сада, отделяющей его от Офицерской.

– Затащил-таки! Хорошо еще, что я в брюках. А если увидит кто: в садике с девицей в такую рань? Давай перелезать скорее. Да очнись ты!