Потомок седьмой тысячи

— Пошто обижаешь?

— Иди, иди, много таких.

— Шкалик, не больше, — оправдывался хромой. — Слаб я…

— Тебе сказано иль нет? — вразумлял Петруха. — С этакой-то харей да на гостей нарвешься. Кабы не именитые гости сегодня… А ну отдайсь!

Хожалый заработал локтями, освобождая место для располневшего краснолицего господина лет тридцати с роскошными черными усами; на круглом животе — цепь золотая, из кармана батистовый платочек уголками торчит. Знали старшего табельщика Егорычева, потому расступились.

— Серафиму Евстигнеевичу! — поднял хожалый козырек.

Рядом Бабкин и Попузнев вытянулись. Мол, сделайте милость, Серафим Евстигнеевич, побывайте на рабочем празднике.

Воспользовавшись заминкой, зашмыгали под ногами мальчишки. Егорка Дерин — ловок чертенок — проскочил, его приятель Васька Работнов замешкался, был пойман. Барахтался в руках хожалого, шумел:

— Отпусти! Ну что тебе, отпусти!

Вместо ответа Коптелов тряс что есть силы Ваську, приговаривал:

— Уважай старших, для них праздник, не для вас.

У хожалого от такого старания пот на носу выступил.

Совсем бы задергал мальчишку, не возьми его кто-то за плечи. Повернул голову и обомлел: в пиджачке внакидку, в поношенной бумажной косоворотке стоит перед ним Федор Крутов, щурит насмешливо голубые глаза. Острижен коротко, отчего заметно выдался лоб, выпирают скулы на похудевшем бледном лице, рот крепко сжат.

— Здорово, Петруха!

— 3-здорово, — заикаясь, ответил Коптелов. Почему-то втянул голову в плечи, будто ждал удара. Но Федор медлил. Возле девчонка Оладейникова вцепилась в его руку, в глазах восторг, губы не закрываются в улыбке. Довольна, что идет на праздник… И тогда Коптелов опомнился: так ведь не один на один столкнулись — на людях ничего ему Федор не сделает… А Бабкин с Попузневым на что? Не дадут в обиду. Нахмурил, как грознее, брови, а сказалось невнятно:

— Не балуй, чего ты…

— Ослобони малого, не тряси, — глуховато попросил Федор.

Страшней всего Коптелову не просьба — в усмешке сощуренные глаза. Таится в них лютая злоба, от такого взгляда тошнотный страх подкатывает к груди. Сами по себе ослабли руки…

Мальчишка, почуяв слабину — только того и ждал, — рванулся, очутился в саду на аллее рядом с Егоркой Дериным. Оба припустились. Хожалый было за ними, но за воротами остановился: все равно не догнать. От неудачи осмелел:

— Ты, тюремщик, порядки не устанавливай. — Сказал и удивился своему нахальству. Надо бы остановиться, да уж понесло, договорил: — А то самого вытурим, не поглядим. Еще не научили?

Повисла Марфуша на дернувшейся руке, слетела радость с лица. Федор сдержался, унял злую дрожь. Ожидавшему худа Коптелову поднес к носу костистый кулак.

— Гляди! Наперед думай, что говорить…

Стоявший в воротах Бабкин деликатно отвернулся, будто ничего и не заметил. За Крутовым и Марфушей прошли в сад Андрей Фомичев и белобрысый студент. Хожалый подозрительно покосился на студента, но сказать что-либо остерегся: «Заодно с этим бешеным, леший их, пусть идут».

Студент нагнал Федора, шел вровень, лукаво усмехался. Это задело Федора.

— Чего скалишься? — добродушно спросил он.

— Так…

— Так! Рук марать не хотелось, вот как!

— А я думал, ты его пристукнешь. Все одним., подлецом меньше. Каков, а? Кабы ему песий хвост, сам бы себе бока нахлестал. Знает, что ничего не получит, а выслуживается.

— Рук марать не хотелось, — раздраженно повторил Федор.

— За хулиганство отвечать не хотелось, — уточнил студент. — Какие бы благородные порывы ни были, а все-таки хулиганство — поколотить сторожа. Так ведь? Уважать ты себя больше стал. Понимаешь, что не в таких сошках причина. Не признаешься, а понимаешь.

— Послушай, как тебя, Иван Селиверстов. Кто ты такой? Иди ко всем чертям! Хватит с меня той книжки и полутора лет. Хочу теперь жить, как все. Не думая ни о чем. Понял?

— Понял, — сказал студент.

Шли к резному разукрашенному павильону, приготовленному для гостей из города. Справа от павильона крутились карусели, ближе — настроены сооружения для игр, тут же, прямо под деревом, торговали пивом, сластями. Андрей Фомичев и присоединившийся к нему студент сразу же затерялись в толпе, Федора встретили мастеровые, с которыми вместе работал, и потащили пить пиво. Марфуша осталась одна у карусели, где выстроилась большая очередь. Посмотрела, посмотрела, прикинула, сколько желающих, и решила, что толку не добиться. Лучше уж поглядеть, что делается у совершенно гладкого столба, на верху которого трепещет синяя рубаха. Охотников до рубахи много, задорят друг друга:

— Валяй, доставай, сто лет одежка носиться будет.

— Дайте попробовать, православные, вниз падать буду, не куда-то.

Низкорослый парень в картузе со сломанным козырьком— лицо глупое, блинообразное — берет из блюда калач и пробует залезть.

Столб скользкий, мешает калач в руке: наверху, взобравшись, надо съесть его, потом и рубаху снимать. Сначала поднимается шустро, но когда осталось менее половины столба, замедлил, задрожал калач в руке — значит, выдохся. Продержавшись еще какое-то мгновение, парень кулем летит вниз. Не повезло!

Мальчишка рвется сквозь толпу любопытных — Егорка Дерин. За ним, пыхтя, толкается неразлучный дружок Васька Работнов.

— Куда? — совестят их. — Парни не могут, а вы… — И безнадежно машут рукой.

— Ей-богу, долезу! — божится Егорка.

— Пусть его… посмеемся.

Егорка рассудил: двойная выгода — калач съесть, да и рубаха, такой во сне не снилось. Вот тятька рад будет! Поплевал на ладони, хохолок темный пригладил, перекрестился на животе, полез. Мигнуть не успели — на метр от земли. Дальше — больше, калач, не как у других, не дрожит. Долезет! А народ прибывает. Далеко видно мальчишку на столбе. Трепещет рубаха — дразнит… Кричат:

— Смотри, снимет! Ей-ей снимет!

Егорка уже к верхушке столба добрался, уже калач в рот сует — хожалый Коптелов (будь неладен) появился, орет, подняв голову:

— Кто позволил?

Кто Егорке позволил? Сам! Штукмейстера у столба не оказалось — застрял возле карусели, — вот и полез.

— А ну, съезжай, — командует хожалый. — Рубаху не трожь, замараешь…

Задрал Коптелов голову, ругается.

— Пусть берет, — защищают в толпе. — Затем и лез…

Выскочил пьяненький Паша Палюля, подбоченился, будто не Егорка, а он на столбе. Выдохнул с восторгом:

— Эхти! Не слезай, парень, держись крепче.

Мальчишка обхватил скользкий столб— словно прилип. Хороша рубаха, как живая, колышется. Сдернул ее, скомкал и Ваське швырнул — лови и беги.

Да разве поймать Ваське Работнову. Пока потянулся, Коптелов подскочил — успел дать Ваське затрещину и рубаху схватить.

— Эй, шустрый, слезай. По тебе ворота плачут.

— Не слезу! Хучь до ночи буду сидеть. Вот залезь и стащи.

Упрямится Егорка. Не по закону отобрали рубаху. Аль условия он не выполнил? Обман сплошной — не праздник.