Потомок седьмой тысячи
Шрифт:
1 мая расчет получили только 12 человек. Около 100 рабочих семей выселено из каморок.
Привлечены к арестантским отделениям на два года со взысканием с них судебных издержек: Крутов, Дерин, Новиков, Пятошин, Колесников, Паутов, Фомичев, Страхов.
Бойся, сын мой, господа и царя. С мятежниками не сообщайся, потому что внезапно придет гибель от них. Сия притча — Соломонова. Помолимся за убиенного раба Прокопия. Аминь!
Лицеисты
Глава
1
Во второй день рождественских праздников к Романовской заставе — двум высоким столбам с железными орлами наверху и полосатой будке у края дороги — валили толпы народа. Шли тесно, запрудив примыкающие, занесенные снегом улочки, ежились от холода, прятали носы в воротники пальто. Серединой пробивались извозчики— рожи красные, наглые, — кричали на зазевавшихся, гикали с удалью. В звенящем сухом воздухе гомон стоял невообразимый. Все спешили на скачки. Левее заставы ровное поле, огороженное высоким забором, — городской ипподром. Перед входом на порыжевшей доске обозначены клички лошадей, участвующих в бегах. Здесь останавливались.
Чиновники, мастеровые, зимогоры — кого только не было у окошечек касс. Волновались, отсчитывали монеты.
Ставили на счастье. Сгорбленная старуха била кулаком в грудь стоявшему перед ней верзиле, повторяла:
— Выиграет Мэри. Николаша, поставь на Мэри.
— Не настаивайте, мамаша, — досадливо морщился тот. — Сапфир — самая рысистая лошадь.
— Мэри, Николаша, — не сдавалась старуха. — Помяни меня, выиграет Мэри.
— Ах, мамаша, что вы понимаете…
Смех, крики. Озорные парни из мастеровых нарочно устроили в воротах давку. Переглянулись, притиснули купчиху в богатой шубе, в меховой шапке, обвязанной поверх платком. У купчихи глаза полезли на лоб, задохнулась с открытым ртом. Чуть живая выбралась на свободное место, заголосила тонко:
— Ой, глазыньки мои застило, свету белого не ви-жу-у! Да что же вы хулиганите, погубители окаянные?
Потом отдышалась, пошла честить со злобой:
— Антихристово племя! Шаромыжники! Попадитесь вы мне в другом месте!
Парни хохотали ей вслед, свистели. Сторож попытался совестить их, но и его затолкали в толпу. От озорников боязливо шарахались в стороны.
К воротам подошли молодая женщина в короткой шубке, в беличьей шапочке, и рослый мастеровой с курчавой, побелевшей на морозе бородкой, — Варя Грязнова и Федор Крутов. Парни двинулись к ним, нажали.
Федор оглянулся, широкой ладонью накрыл ближнему голову, оттолкнул.
— Чаво? Чаво? — оторопело заговорил парень, подхватывая на лету свалившуюся шапку. Вытаращил злые глаза, снова надвинулся. Федор опять легонько толкнул его.
Варя тянула за рукав, уговаривала испуганно и сердито:
— Идем же, Федор! Не ввязывайся…
Беспрепятственно прошли в ворота. Парни молча смотрели им вслед — растерялись.
На расчищенной и укатанной площадке перед конюшенными постройками уже готовили лошадей — запрягали в легкие, сделанные из тонких планок санки. В середине деревянного навеса, который делился на отдельные кабины, играл марши духовой
оркестр Фанагорийского полка. Косое зимнее солнце, что висело неярким красным шаром у горизонта, мутно поблескивало на медных трубах.Оберегая Варю от толчков, Федор выбрался к навесу. Здесь было не так тесно — в кабинах размещалась только чистая публика. Для тех, кто поплоше, с боков навеса были установлены в несколько рядов длинные, белые от инея скамейки.
Очутившись на просторе, без толкотни, Варя пришла в себя, укоризненно стала выговаривать:
— С тобой все что-нибудь случается. Боязно показываться на люди…
Федор удивленно глянул на нее — брови нахмурены, носик воинственно вздернулся. Потерся виском о мягкий мех ее шапочки.
— Что же я должен был делать? — спросил с любопытством.
— Мог обойтись и без кулаков.
— Ладно, не сердись, — миролюбиво проговорил он. — Ничего такого не было.
Служитель с окладистой бородой, в темной шинели, в фуражке с кокардой и суконными наушниками принял от Вари билеты, распахнул дверь крайней кабины.
Первые два места у барьера были уже заняты. Сидели женщины, тепло укутанные одинаковыми пуховыми платками. Они оглянулись. Федор хотел поклониться, но выражение лица той, что была старше, заставило его забыть о своем намерении. Полные щеки женщины покрывались гневными пятнами, глаза пепелили.
— Поражаюсь вашей смелости, сударыня, — с ненавистью сказала она Варе. Сорвалась с места, дернув за руку свою соседку. — Пойдем, Лизонька, мы возьмем другое место…
Лизонька — хрупкая, с болезненным бледным лицом — растерянно смотрела на вошедших. Взгляд ее будто говорил: «Ах, пожалуйста, не думайте обо мне плохо, я тут ни при чем».
Дверь захлопнулась. Федор зачем-то прикрыл ее поплотнее, сказал только для того, чтобы что-то сказать:
— Садись, Варюша, места у нас — лучше не придумаешь.
Она медленно опустилась на лавку, спрятала горевшее лицо в воротник шубки. Федор рассеянно уставился на поле.
— Прости меня, — робко сказал он, боясь неосторожным вопросом причинить ей новую боль. — Совсем не представляю, как надо было вести себя в таком случае. Отчего они сбежали отсюда. Знакомые?
Варя водила пальцем в шерстяной перчатке по заиндевелому деревянному барьеру. Темные полоски оставались на нем. Она смотрела перед собой и, наверно, ничего не видела. Федор легонько коснулся ее локтя, заставил очнуться.
— Будущие родственники. — Голос у Вари дрожал, она отводила глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. — Младшая — невеста Алексея Флегонтовича… Как она придется мне?
— Сноха, — машинально ответил он, раздумывая, чем же Варя не угодила своим будущим родственникам. — А мать ее для тебя — сваха.
Варя зябко передернула плечами.
— Сноха… сваха, — тихо проговорила она. — Обнадеживающее начало. — Коротко улыбнулась и спросила: — Неужели не понимаешь, почему она озлилась?
Еще не веря своей догадке, Федор спросил:
— Неужели из-за меня?
Можно было не отвечать, обо всем сказало ее стыдливо запунцовевшее лицо.
Снизу, от конюшенных построек, доносились крики. Там происходило что-то непонятное. Служители старались увести с беговой дорожки лошадь, запряженную в простые крестьянские сани. Им мешал низкорослый мужик в полушубке, хромой. Вокруг теснились любопытные, шумели, размахивали руками.
Федор чувствовал себя виноватым перед Варей, попытался обнять ее, как-то успокоить. Она высвободилась, попросила: