Поверь своим глазам

— Поел. А потом сунул свою тарелку, стакан и миску, в которой смешивал тунца с майонезом, в посудомоечную машину.

— За это — отдельное спасибо. Кстати, мы ужинаем не одни.

— Кто еще будет?

— Джули.

— Хорошо.

Я присел на край постели, оказавшись к Томасу, смотревшему на монитор, под прямым углом. И он тут же завел свою песню:

— Предположим, ты выходишь из здания оперы на Боу-стрит в Ковент-Гардене, а тебе нужно попасть на Трафальгарскую площадь. Повернешь ли ты вправо и пойдешь по Стрэнду или влево, чтобы…

— Томас, остановись. Мне нужно поговорить с тобой.

— Просто выскажи предположение.

— Влево.

— А вот и неправильно. Гораздо быстрее будет свернуть вправо на Стрэнд и идти прямо. — Он повернулся, чтобы посмотреть на меня. — И ты уже никак не пройдешь мимо цели.

— Можешь на минутку прерваться?

Томас кивнул.

— Мне нужно задать тебе несколько вопросов. Об отце.

— Каких?

— В тот день, когда папа погиб, ты выходил из дома, чтобы поговорить с ним, пока он косил траву на склоне?

Брат склонил голову вбок.

— Я хотел с ним поговорить. Потому и пошел искать его.

— А раньше ты не выходил, чтобы, к примеру, передать, что кто-то звонил ему? Какое-нибудь сообщение, заставившее его выключить мотор трактора и поднять режущий инструмент?

— Нет. Я вышел только один раз и стал искать его, потому что проголодался.

— И нашел отца придавленным трактором?

Томас кивнул.

— Но в целом вы с ним хорошо ладили друг с другом?

— Иногда он сердился на меня. Я тебе уже говорил об этом.

— Ничего не случалось такого… Даже не знаю, как сказать, чтобы не получилось, будто я тебя в чем-то обвиняю.

— О чем ты? — удивился брат.

— Ты не пытался столкнуть отца с лестницы?

— Тебе об этом папа сообщил?

Будет ли лучше обмануть и сказать, что узнал от отца, или все-таки назвать имя Лена Прентиса?

Я решил не делать ни того ни другого, а просто спросил:

— Так это правда или нет?

— Правда.

— Как это произошло? Когда?

— Месяц назад.

— Расскажи подробно.

— Он хотел поговорить о том, что случилось очень давно, — произнес Томас, снова окидывая взглядом лондонскую улицу на своем мониторе.

— О чем? О том, что случилось с папой?

— Нет. Со мной.

— С тобой? А что случилось с тобой?

— Я не должен никому об этом рассказывать. Отец запретил мне. Велел, чтобы я и не заикался об этом, а то он на меня очень сильно рассердится.

— Томас, о чем речь? Когда это было?

— Когда мне исполнилось тринадцать лет.

— Отец что-то сделал с тобой, когда тебе было тринадцать лет, а потом велел никогда не рассказывать об этом?

Брат колебался с ответом.

— Нет… Все вышло не совсем так.

— Послушай, прошло очень много времени. И папа уже не с нами. Если есть что-то, о чем ты должен мне рассказать, теперь можешь сделать это.

— Я ни о чем не должен тебе рассказывать. Президент Клинтон считает, что мне нельзя ни с кем разговаривать о подобных проблемах. Потому что тогда я буду выглядеть слабаком. И вообще мне нужно добраться до Трафальгарской площади.

— Хорошо. Но давай вернемся к событиям месячной давности. Что произошло тогда?

— Папа сам захотел поговорить о том, что случилось, когда мне было тринадцать лет.

— А вы с ним беседовали об этом хотя бы раз с тех пор?

— Нет, — покачал головой Томас.

— И вдруг ни с того ни с сего папе захотелось начать такой разговор? — Я блуждал, словно в тумане, мучительно соображая, что имеет в виду Томас, что такого могло произойти с ним двадцать один год назад.

— Да.

— Почему?

— Он сказал, что, вероятно, совершил ошибку, повел себя неправильно, и попросил у меня прощения. Папа стал подниматься вслед за мной по лестнице, настаивая, что нам надо поговорить, но только я не хотел. Я так старался все эти годы не думать об этом, все забыть. Я повернулся и задал ему вопрос: почему ему вдруг захотелось выслушать меня сейчас, если он не желал ничего слушать, когда мне было тринадцать лет? И я выставил руку вперед, чтобы отец не шел за мной, но получилось, будто я его толкнул. Несильно, но он все равно немного упал.

— Упал с лестницы?

Томас кивнул.

— Но что значит «немного»? Объясни.

— Я поднялся только на четвертую ступеньку, и потому там было невысоко. Отец просто завалился на спину.

— Господи, Томас! И что было дальше?

— Я извинился, помог ему сесть в кресло и принес лед из холодильника. Я очень расстроился из-за того, что он упал.

— Отец ездил в больницу? Или вызывал врача на дом?

— Нет. Только выпил двойную дозу болеутоляющего.

— Представляю, как он разозлился на тебя!

— Вовсе нет, — возразил Томас. — Отец сказал, что все в порядке, мол, понимает меня. Я имею право так реагировать, а если я его никогда не прощу, он с этим тоже смирится. А потом таблетки подействовали, и ему стало легче, хотя спина болела еще неделю.

Лен, наверное, заметил, что у отца скрутило спину. А папа рассказал, что случилось, но не стал раздувать этой истории. Лен сам мне сказал, что отец всегда находил для Томаса оправдания, и его слова косвенно подтверждали то, о чем я сейчас узнал от брата.

Но за что же просил прощения отец? И почему Томас не желал говорить об этом? Почему папа думал, что Томас никогда не простит его? И тут я вспомнил кое-что еще.

— Доктор Григорин сообщила, что был какой-то инцидент в твоей жизни, о котором ты не хочешь ей рассказывать. За это отец просил у тебя прощения?

Томас кивнул.

— Ты должен мне все рассказать, — настаивал я. — Мне необходимо знать об этом.

— Нет, это никому не нужно. Теперь уже нет никакой разницы. Он больше не причинит мне вреда.