Поверженный демон Врубеля

– У меня того… – Георгий смутился. – Не прибрано…

– А ты, за между прочим, сережки…

– Завелися… теперь до вечера будут… сестры родные… – Георгий открыл дверь. – Туточки жили от самого строительства бараку. При матери-то ничего, смирнехонькие, а как померла, то и они разошлися. Скачут одна перед другою… тьфу.

В комнате его и вправду было неприбрано.

Мягко говоря.

Громоздились в углах бутылки и банки. На столе, застланном желтыми газетами, монументальною скульптурой возвышалась бутыль, правда, пустая. В тени ее скромненько примостилась трехлитровая банка огурцов. Рассол в ней помутнел, а наверху появилась характерная пленка плесени.

– Садитеся, – дружелюбно предложил Георгий и, почухав живот, пробормотал: – Куда-нибудь садитеся.

Помимо стола в комнате имелись массивный шкаф с покосившейся дверцей, кровать, аккуратно застланная синим покрывалом, и одна табуретка.

– У меня того… гости редко бывають… а вам чего про Ваньку надо?

– Всего надо, – сказала Людмила. – Он тоже из… прежних жильцов?

– А то…

Георгий знал, что отцу его свезло несказанно. Об том отец не уставал повторять и на мать глядел свысока, потому как метры квадратные в новом доме дали ему, передовику производства, человеку всецело положительному. А что этот человек попивает иногда, так кто ж без греха-то? И вообще, не грех сие, но исключительно от усталости.

Как еще отдохнуть рабочему человеку?

Тем более что в доме этом подобным образом отдыхали многие.

С Иваном Жорик познакомился, когда Ваняшкин отец пришел к Жорикову обсудить серьезные рабочие вопросы. А чтоб вопросы легче обсуждались, приволок пол-литра.

Детям же было велено:

– Идите поиграйте.

Надобно заметить, что новостройку эту возвели на самой городской черте, и сразу за домом начиналось поле. По другую же сторону зияла ямина свежего котлована.

– Фундамент лить станут, – важно сказал Ваняшка. – Будут другой возводить. Папка так сказал.

– Ага…

Вот Жорику папка никогда ничего не говорил, оттого к приятелю своему Жорик проникся небывалым уважением. С той поры и повелось. Нельзя сказать, что дружба возникла нерушимая, так, приятельствовали… в одной школе оказались, в одном классе.

За одною партой.

Жорику наука не больно-то давалась, да и не выходило у него так, чтобы сиднем целые сорок пять минут высидеть. Ерзал. Отвлекался. Учительница злилась, замечания писала.

Мамка тоже злилась, читая.

Отцу докладывала.

А тот сразу за ремень хватался.

Горячего норову был… и ходил Жорик день через два битым… правда, после мамка помалкивать стала, потому как батька, на Жорике пар спустивши, за нее принимался. Кричал, мол, она виновата, что сын тупой… и она тупая… и дома порядку нету… а он вкалывает как проклятый и на законных метрах своих, полученных честным трудом, желает отдыхать.

В общем, дома было тяжко.

А Иван… он с памятью был, и сообразительный, и приятелю помогал, как умел. К себе зазывал опять же. Иванову отцу целых две комнаты выделили, и в одной устроили детскую. Конечно, кроме Ивашки была его сестрица старшая, которая к братцу и его приятелям относилась как к неизбежному злу, но сильно не мешала.

Потом вообще замуж вышла за военного, уехала куда-то…

К тому времени Жорик точно знал, что счастья в жизни нет, как нет и справедливости. К выводу этому его подвел отец, который постепенно утратил и звание передовика производства, и прежнюю бригадирскую должность. Сие он полагал в корне несправедливым и усматривал истоки этой несправедливости вовсе не в собственной слабости к спиртному, но в заводских завистниках.

– Интриганы! – повторял он, дойдя до той стадии, когда жалость к себе становилась вовсе невыносимою. – Кругом одни интриганы…

Отец всхлипывал и наливал очередную стопочку. Мамка, которая к тому времени всецело разделяла увлечение отца, кивала. Она спилась как-то очень уж быстро, потеряв человеческий вид. Из бухгалтерии ее уволили, но взяли в уборщицы.

Сам Жорик выпивать начал в армии.

Понемногу.

Все ж пили, когда случалась оказия. Из армии он вернулся в другую страну, в которой родной завод, куда Жорик рассчитывал устроиться, стоял, рабочих половину уволили, и в этой уволенной половине оказался и отец.

– З-завистники! – сказал он в первый же вечер, и Жорика обнял, заплакал на груди. – Вот до чего страну довели…

В этой новой стране Жорик, говоря по правде, растерялся. Но растеянность длилась недолго. Нужны были деньги. И тут Жорику на помощь пришел старый приятель.

Пряха к переменам отнесся благосклонно.

– Ты не понимаешь, какие открываются перспективы! – вещал он. – Да мы станем миллионерами…

Пряха подвизался торговать наклейками.

Потом была швейная фурнитура.

И спортивные костюмы из блестящей синтетики, которая скрипела в руках, но притом вызывала у покупателей неизменный восторг цветом и логотипом известной фирмы.

Было много чего…

Но все закончилось.

– Ванька… Ванька, он же ж таким человеком был, – Георгий всхлипнул. – Светлым… последней рубахи не пожалел бы! Так и спрашивал. Жорик, мол, тебе моя рубаха нужна? Так на! Забирай! А как с бизнесом разладилось все, в художники пошел… я-то на барыгу одного работать пристроился… так… по мелочи. Плотют копейку, да мне много не надо.

Он шмыгнул носом.

– Вы им не верьте. Стервозины. Да, попиваю немного. Так это ж от жизни такой… да и кому с того вред есть? Я же ж один… ни жены, ни дитев… не сподобился. Помру собака собакой… небось и схоронят за государственный счет. А Зинка потом метры мои пойдет себе отписывать. Мать многодетная… с нее такая мать, что…

– Вы про Ивана рассказывайте, – попросила Людмила. – Значит, он не всегда был художником.

– Чего? А… не, малевал-то он с маленства знатно. Наша учителка вечно ходила, чтоб, значит, в кружок его отдали. И отдали. Ходил… потом портреты всем рисовал, значится. И еще картины… только, чтоб натуральную картину сделать, деньга нужна. Холста там, красок, кисточков всяких, а отец евоный этое баловство не больно-то жаловал… ну и забылося. А потом вспомнил. Сказал, что с тоски. Мучит его, стало быть. Водочку пьет… а кто ж не пьет-то? Вот скажите, кто не пьет, и я ему самолично в харю плюну, потому как неможно, чтобы живой человек и вовсе не пил. И Ванька… сядем, стало быть, и он мне говорит. Вот, Жорка, что за жизня такая?! В грудях с тоски щемит со страшною силой. Я ему, мол, выпей тогда. Он и пил. Вместе пили. Меня попускало, а Ванька малевать… картины свои носил на набережную. Продавал. И покупали! Ванька-то много не просил… и рисовал… ладно рисовал. А одного дня заявился такой довольный, что ажно светится весь… и говорит, дескать, есть в жизни справедливость. Тетка какая-то его заприметила. И заказ сделала, чтоб он ей картину написал. Как хорошо сделает, то эта тетка ему денег отвалит немерено. А пока авансу дала.

– Вы видели?

– Так… да, – Жорик почесал живот. – Я ж говорю, Ванька долги все роздал. И Зинке тож. Вы ей не верьте, когда станет говорить, что должен… я так Ванькиной племяшке и сказал, когда она туточки объявилась, что нет за Ванькой долгов. А Зинка – это пустое… дрянная баба…

– Вы ту женщину видели, которая заказ сделала?

Георгий задумался, и думал сосредоточенно, хмурясь, бровями шевеля.

– А… видел, – вдруг сказал он. – Точно видел! Не сблизу, а вот… приходила она… ну, в тот день, когда Ванька того… я-то не знал, что он того, а то бы… дурной день выдался. С самого утреца все наперекосяк пошло.