Повесь луну. История Салли, которая берет судьбу в свои руки

На окраинах Кэйвуда мы сворачиваем на дорогу вдоль Кривого ручья и минуем маленькие домики с еще более миниатюрными верандами. Фермеры, у которых было туго с деньгами, продавали клочки придорожной земли, и часто их покупателем был Герцог, который потом строил эти домишки и сдавал их в аренду.

Наконец мы достигаем каменных колонн перед Большим Домом. Через дорогу от них поднялись два новых дома, но подъездная аллея выглядит точь-в-точь так, как я ее помню, обрамленная толстоствольными деревьями, чьи кроны арками смыкаются над головой.

Мы проезжаем мостик через Кривой ручей, и мне невольно вспоминается трехлетний Эдди, который лежит на нем ничком. За мостиком вдоль аллеи выстроились ряды машин и экипажей, а еще дальше впереди длинная вереница людей змеится к Большому Дому.

– Не жди своей очереди, Салли, – говорит Том. – Входи сразу внутрь.

– Это как-то грубо…

– Ты здесь родилась, Салли. Ты не обязана ждать. И оставь свой узелок в машине. Я занесу его потом с черного хода.

Я пожимаю ему руку и выпрыгиваю наружу, пока он не успел сделать какую-нибудь глупость – например, обежать машину и открыть передо мной дверцу. Люди косятся на меня, когда я выхожу из машины, но никто не задерживается взглядом надолго, все возвращаются к своим разговорам, и я стою одна, глядя на Большой Дом.

Странное ощущение – наконец увидеть то, что так долго занимало место в моей голове. И, по правде говоря, я боялась, что, когда вернусь, Большой Дом окажется не таким большим, каким его рисовали мои воспоминания. Но нет, этого не случилось.

Большой Дом огромен. Одна его сторона – изначальный каменный фермерский дом, маленький и прочный, две комнаты поверх двух других комнат, сложен он из полевых камней, которые собирал мой прадед Булл Кинкейд, когда впервые расчищал эту землю. К этому каменному дому пристроено деревянное крыло, которое Полковник, отец Герцога, добавил около пятидесяти лет назад, когда семья вступила в права наследства. Наконец, есть еще шикарное, с высокими окнами крыло, которое пристроил Герцог, когда Большой Дом стал принадлежать ему.

Я шагаю по аллее мимо тополей, которые вытянулись еще выше, и самшитовых деревьев, которые стали еще толще, опять гадая, вернулась ли я домой навсегда или просто наношу визит, как все эти люди в очереди. Поднимаюсь по ступеням веранды и пытаюсь протолкаться сквозь толпу у двери, но кто-то окликает меня:

– Очередь начинается вон там!

– Я родственница.

– Мы все родственники.

– Я дочь Герцога.

– Господи помилуй! – говорит какая-то женщина почти шепотом. – Это ж Салли Кинкейд!

Головы поворачиваются, толпа расступается, и я прохожу в двери.

Я внутри Большого Дома. Скорбящие заполняют переднюю, но на какой-то миг я перестаю их видеть. Цветочные обои, ковер, который проделал долгий путь из Персии, бронзовая вешалка для шляп и стойка для зонтов с ручками в виде львиных голов, часы-ходики с солнцем и луной на циферблате – все это так знакомо и в то же время далеко, за целый мир от той жизни, которой я жила с тетушкой Фэй. Здесь нет нужды, нет необходимости считать гроши – и мне трудно поверить, что когда-то я жила здесь, что я принимала эти удобство и изобилие как данность. Но воспоминания нахлынули на меня потоком; вот я скольжу вниз по этим узорным перилам, втискиваюсь в тот чулан, играя в прятки с Эдди, пробегаю по этому холлу, когда Герцог кричит: «Я дома!» – и запрыгиваю к нему на руки. Я хватаюсь за балясину, чтобы не упасть. Я дома.

Иду по холлу, осторожно, помня об осанке – держись с достоинством, всегда говорит тетушка Фэй. Скорбящие наряжены в свою лучшую воскресную одежду, одни степенно беседуют, сбившись в маленькие кучки, другие прихлебывают из бутылок и смеясь запрокидывают головы, потому что поминки – это еще и шанс повидаться с друзьями и родичами.

Мне кажется, я слышу его голос, голос Герцога, перекрывающий гул разговоров и звяканье тарелок, и я иду на его звук, поворачивая налево в залу, где красные бархатные шторы на окнах задернуты, и там, посреди всех этих людей, я вижу тело Джейн, вытянувшееся на длинном обеденном столе из древесины грецкого ореха, ее светлое лицо и белое шелковое платье, поблескивающее в мягком свете окружающих ее свечей.

Потом я вижу его. Герцога. Сидящего в своем большом кожаном кресле с подлокотниками, приветствующего гостей. Он такой большой, такой мясистый, выше всех, даже когда сидит; его ржавая борода коротко подстрижена, белая манишка накрахмалена, белая гвоздика приколота к лацкану черного пиджака, и он жестикулирует, размахивая толстой сигарой.

Он бросает взгляд в мою сторону. Лицо словно колет тысячей иголочек. Я машу, улыбаюсь, и Герцог кивает – еле заметно, по обязанности, а потом его взгляд вновь переключается на мужчину, с которым он разговаривает, и ощущение покалывания пропадает, сменившись жаром стыда. Мог ли Герцог не узнать меня? Он снова бросает взгляд в мою сторону, словно передумав, потом его глаза вспыхивают, и он одаривает меня своей знаменитой улыбкой и медленно поднимается с кресла.

– Салли! – говорит он. – Моя маленькая Молокососка!

Я пересекаю комнату – изо всех сил стараюсь не бежать, не подскакивать. Крепко обнимаю его, и он обнимает меня в ответ, но отпускает раньше, чем я, потом отстраняет, держа за плечи, на расстояние вытянутых рук и оглядывает с головы до ног.

– Уже не такая и маленькая, верно? – говорит он.

– Уже нет.

Он тоже выглядит не так, как прежде. Располнел, отрастил брюшко, его волосы и борода цвета ржавчины подернуты сединой.

– Хорошо, что ты вернулась, девочка. Сколько тебя не было? Восемь лет?

– Девять, – говорю я.

Девять лет, одиннадцать месяцев и пять дней. Мне было восемь, когда меня отослали. Восемь лет. В следующем месяце мне исполнится восемнадцать.

– Девять, – он качает головой. – Время! Деньги приходят и уходят, но время лишь уходит.

– Я так сожалею о Джейн…

Он смотрит мне в глаза, сжимает мои плечи, притягивает меня ближе и целует в щеку. У него щекотные усы.

– Не старайся обмануть обманщика, – шепчет он. – Позже поговорим.

Потом он отводит взгляд от меня, смотрит на следующего человека в очереди, его ладонь скользит по моей спине, и он мягко подпихивает меня – мол, иди дальше.

Тогда-то я замечаю поникшего подростка, сидящего рядом с Герцогом. Его голова опущена так низко, что я не вижу лица, но я его знаю, знаю эти волосы цвета кукурузных нитей. Я опускаюсь на колено перед ним.

– Эдди!

Он смотрит на меня ничего не выражающим взглядом. Он слишком мал для мальчика, которому только что исполнилось тринадцать, мал и хрупок, у него серые глаза и жидкие волосы, как у его мамы. Меня застает врасплох прилив чувств, которые я испытываю к брату. Среди них есть любовь, да, но я бы солгала, если бы не признала, что есть и зависть. Последние девять лет Герцог принадлежал ему – как и все остальное, чего не было у меня, – но теперь он выглядит настолько убитым горем, что у меня резко щемит сердце.

– Это я, Эдди. Салли. Твоя сестра.

– Салли. – Его серые глаза на миг встречаются с моими. – Мать говорила, что ты почти убила меня.

– Это был несчастный случай! – Мои слова звучат громче, чем мне хотелось. Герцог бросает на меня взгляд, и я понижаю тон. – Я пыталась научить тебя управлять тележкой, как и объясняла в своих письмах.

– В каких еще письмах?

Значит, Джейн утаивала их от него – те письма, которые я писала, когда решила, что Эдди стал достаточно взрослым, чтобы понять, что произошло, достаточно взрослым, чтобы, возможно, простить меня. Могу только представить, какие гадости она ему обо мне рассказывала. Не стоит ожидать, что он будет рад меня видеть. Если уж я сама питаю к нему смешанные чувства, то его чувства ко мне должны быть еще более противоречивыми.