Повесь луну. История Салли, которая берет судьбу в свои руки

– Прости. За то, что причинила тебе боль. Это был несчастный случай, но все равно я виновата. Я была жуть какая буйная, так всегда говорила Джейн. И я тоже соболезную твоей утрате. Я знаю, каково это – лишиться мамы.

Серые глаза Эдди становятся ледяными, прямо как у Джейн.

– Моя мать не чета твоей матери!

Я поднимаюсь, снова уязвленная.

– Ты прав. Моя мама твоей не чета.

Эдди отворачивается от меня – к своей маме. Я тоже смотрю на Джейн. Она такая светлая, такая неподвижная в этой темной, шумной комнате, ее лицо выбелено пудрой, тонкие, цвета кукурузных нитей волосы идеально уложены. Даже в смерти она ухитряется сохранять выражение превосходства.

Джейн не была красавицей – у нее близко посаженные глаза и тонкие губы, – но к тому времени, как она появилась, Герцог уже пресытился красивыми женщинами. Кроме того, в Джейн было то, что люди называли хорошей породой, – она была родом из самой процветающей семьи в не таком уж процветающем городке, – и это до сих пор было видно по ее изящно сложенным рукам и маленькому овальному личику, лишенному морщин, если не считать одной маленькой складочки между бровями, складочки, которая углублялась всякий раз, когда она что-то не одобряла. Что случалось часто. Был тот случай, вскорости после того, как Герцог женился на Джейн, когда фотография мамы, которую я держала на своей прикроватной тумбочке, исчезла. Мне тогда было четыре, и я долго собиралась с духом, чтобы спросить Джейн, не знает ли она, что сталось с маминой фотографией, а когда я наконец это сделала, глаза ее стали ледяными, складочка между бровями углубилась, и она отрезала:

– Мой муж не желает никаких напоминаний об этой женщине.

Я протягиваю руку и касаюсь холодной щеки. Прощай, Джейн. Сожалела ли ты о чем-нибудь перед смертью? Хотелось ли тебе когда-нибудь примириться со мной? Сомневаюсь.

Блуждая в толпе, выискивая знакомые лица, я киваю людям, которых не узнаю, и все кивают в ответ, но, проходя мимо, я чувствую, как они разглядывают меня, пытаясь сообразить, чего от меня ждать. Держись с достоинством, слышу я голос тетушки Фэй, но за сегодня я съела лишь маленький кусочек кукурузной лепешки и прямо сейчас могла бы проглотить лошадь… и я чую запах жареного мяса и свежеиспеченного хлеба. В столовой столы ломятся от всевозможных блюд для поминок – тут и жирный пирог с мясным фаршем, и поблескивающие пряные персики, и золотистая, политая маслом кукуруза, и печеные яблоки, обвалянные в корице, и тыквенное рагу, посыпанное подрумяненными в печи бисквитными крошками, и рагу из батата, украшенное пухлыми взбитыми сливками, и пирог с голубями с корочкой из картофельного пюре, и жареная курица с хрустящей кожицей, и толстые ломти ветчины с прожилками сала, и корейка из вяленой оленины, и запеченная свинина, утопающая в соусе цвета патоки.

От всех этих запахов мой рот наполняется слюной, но будь я проклята, если начну по-волчьи пожирать пищу на глазах у людей, пытающихся решить, что им обо мне думать, и я как раз размышляю, есть ли способ незаметно умыкнуть тарелку чего-нибудь на первый этаж, когда вижу в людном холле Тома и его отца, Сесила. Я направляюсь было к ним, но тут какая-то женщина за моей спиной говорит:

– Значит, Герцог все-таки ее вернул.

Эти слова произнесены громким шепотом, словно говорящая их женщина хочет, чтобы ее услышали. У нее мощная челюсть, и широкие плечи, и волосы цвета стали, и твердый взгляд тех орехового цвета глаз, какие иногда встречаются у Кинкейдов. Моя тетка Мэтти. Рядом с ней молодая женщина – и красивая, и невзрачная одновременно. Прошло девять лет, но я узнаю дочь Мэтти. Свою кузину Эллен.

– Здравствуйте, тетя Мэтти. Эллен.

– Салли, – отзывается она. – Ты выросла.

– Надеюсь, что так. Что это вы там говорили?

– Что ты выросла.

– До этого.

– До этого я с тобой не разговаривала.

– Нет. Вы говорили обо мне.

– Салли, ты только что вернулась. Не закатывай сцен. Все скажут, что ты пошла в свою мать.

Пинок. Вот как я себя чувствую: словно меня пнули, и мне хочется ответить тем же. Но окружающие прислушиваются (держаться с достоинством), поэтому я разворачиваюсь, чтобы уйти, вот только прямо за моей спиной кто-то есть, какая-то женщина, и я пытаюсь остановиться, но уже слишком поздно, и я врезаюсь прямо в нее. Она несет поднос, нагруженный тарелками, и все они со звоном летят на пол, и зеленая листовая капуста, салат из свеклы и все прочее взлетает в воздух и заляпывает пятнами персидский ковер и перед моего красивого полосатого голубого платья.

Я изрыгаю бранное слово – и, возможно, не одно, – и все разговоры мгновенно стихают. Я толкаю дверь в кухню, хватаю из раковины тряпку и принимаюсь оттирать пятна на платье. Вбегает женщина, даже скорее девушка, на ней белый фартук, и она вся рассыпается в извинениях, мол, ей ужасно жаль, это она во всем виновата, такая неуклюжая, и я киваю и тру пятна, и тут входит Герцог.

– Что тут стряслось? – спрашивает он.

– У меня платье испорчено! – восклицаю я.

– Это был несчастный случай, – лепечет девушка. – По моей вине.

– Нелл вообще-то очень аккуратная, но случайности случаются, Салли, – говорит Герцог.

– Все началось с того, что тетя Мэтти сказала, что тебе не следовало возвращать меня…

– Кому какое дело, что она там думает? Здесь решения принимаю я. Сцепившись рогами с моей сестрой, ты подаришь ей ту драку, которой ей так хочется.

– Но это мое единственное приличное платье, а я выгляжу так, будто забивала в нем кабанов!

– Я выведу пятна вручную, – обещает девушка, которую Герцог назвал Нелл. – Но придется замочить его, а прямо сейчас мне надо убрать беспорядок в столовой.

– Да не переживай ты о платье, – бросает Герцог. – Салли, ты идешь со мной.

Не переживай о платье! Это говорит человек, у которого на каждый день недели есть свой костюм. Таких, как Мэтти, считающих, что мне здесь не место, много, и здоровенное красное пятно на моем платье – словно отметина, которая служит доказательством их правоты. Я скрещиваю на груди руки, надеясь прикрыть пятно, и выхожу по пятам за Герцогом на заднюю веранду, потом спускаюсь по лестнице в толпу мужчин, которые стоят в саду. Солнце садится, и дымное пламя от керосиновых факелов освещает лица и мерцает на бутылках с виски, выстроившихся на столе. Мужчины делятся новостями об урожаях и погоде: этот возвратный заморозок мог убить садовую землянику, пора боронить под кукурузу, Фред Малленс хочет десять долларов в качестве гонорара за случку со своим новым жеребцом-першероном… Герцог похлопывает кое-кого из них по спинам, когда мы проходим мимо, и они кивают, благодарные за то, что их отметили. Потом мы садимся на низкую каменную стену, обрамляющую сад.

Сумеречный воздух прохладен. Герцог снимает с себя черный пиджак и набрасывает мне на плечи – шелковая подкладка еще хранит тепло его тела – потом похлопывает по верхушке стены.

– Помнишь то лето, когда мы ее построили?

– Конечно, помню.

Как бы я могла забыть? Это одно из моих самых драгоценных воспоминаний, то лето, когда мне было четыре года, и Джейн была в тягости, и мы с Герцогом проводили вместе каждое воскресенье, подгоняя друг к другу эти камни, точно фрагменты головоломки.

– Ты усердно трудилась, Молокососка. Даже в самые жаркие дни. Руки у тебя откуда надо растут. Да и голова на плечах достойная. – Он взъерошивает мои волосы, как делал, когда я была ребенком. – Я знаю, тебе трудненько приходилось в эти последние годы, но так было надо. Понимаешь?

– Понимаю.

И часть меня действительно понимает – та часть, которая в восторге от этого разговора, от того, что Герцог заботится обо мне, следит, чтобы мне было тепло, вспоминая наши с ним времена. А другая часть не поймет никогда.

– Девять лет, – продолжает Герцог. – Долгий срок. Предполагалось, что это будет месяц, может, два. Но, должен сказать тебе, когда ты уехала, с Джейн стало намного проще жить, – он вздыхает и изучает свои ногти. – Может быть, мне следовало бы вместо тебя отослать Эдди. В военную школу. Закалить мальчишку. Но Джейн говорила, что это его убьет. Вероятно, так бы и случилось. Поэтому закаляться пришлось тебе. Но теперь ты вернулась.

– Навсегда? – выпаливаю я. Не смогла удержаться.

– Навсегда. Чтобы присматривать за Эдди, – он кивает, довольный собственным решением. – Теперь, когда Джейн ушла, ему нужен кто-то, кто о нем позаботится. Готова к этому?