Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
Юрий был такой славный и особенный, в этой серой фланелевой рубашке с открытым воротом, с засученными рукавами. «Вот видишь, какой я у тебя скверный».
Просидела у него ровно 25 минут и в одиннадцать ушла. «Спокойной ночи, Юрий!» «Да я теперь уж не засну. Спасибо тебе, радость моя!»
Сегодня пойду к нему к 7-ми. Принесу термометр, а то свой он разбил.
4 марта 1927. Пятница
Вчера у Юрия. Ему лучше, хотя температура вдруг скакнула на 37,2. Но все эти дни он работает. Сначала я очень расстроилась его температурой, потом успокоилась. Говорили о том, о сем, я читала ему рассказы Бальмонта из книги: «Где мой дом?» Все было хорошо. Хотела уйти в одиннадцать, но задержалась. Осталась до 11 1/2 и условились, что он не пойдет меня провожать. Потом, прощаясь, обняла его и вдруг заплакала. Точно определить причину моих слез не смогу, приблизительно — можно… А если мне уже мало видеть его и целовать?
Пришла домой. Долго не ложилась. И легла, как заревела навзрыд. И ногами начала брыкаться, совсем как маленькая.
Сегодня Мамочка уже пошла к Фаусек. Мне надо будет еще сделать образец киевского шва и пойти по адресам… В какую-то кукольную мастерскую пойти; врать, что я умею делать кукол; а ведь, в сущности, я ничего не умею. Потом зайти показаться к Уриным… Пойти в «Соврем<енные> Записки», взять у Вишняка какие-то книги… Последний день занятий. Заседание, споры. На какой-то экзамен нужно записываться… Зачем? Ведь все равно нервы не выдержат.
7 марта 1927. Понедельник
В пятницу я ушла из дому рано и ушла в страшно подавленном состоянии. Ходила по двум адресам, везде обещали написать… Бродила по городу. Ушла, даже не завтракая, купила дорогого шоколада и грызла. В 5-м часу зашла к Андрею, не застала дома. Оставила записку и пошла бродить. Почувствовала себя страшно усталой — и физически, и нравственно. Казалось, так еще вчера я могла плакать, биться, а вот сегодня уже не могу… А тут еще эта тюрьма Sainte [55] (?) (не дописано — И.Н.). С детства я не могу спокойно проходить мимо тюрьмы. Тюрьма и кладбище… У Андрея была такая же: сидела в шезлонге, уткнулась головой в раму и молчала. Андрей уж и так, и эдак хотел меня расшевелить. Но расшевелилась я только в кафе после лекций. М<ожет> б<ыть>, искусственным путем — от пива и вина… В поезде встретила Очередина и так весело с ним проболтала, что сама на себя удивлялась.
55
А тут еще эта тюрьма Sainte… — Речь идет о тюрьме Sainte-Pelagie.
В субботу вечером был у нас Юрий с отцом.
В воскресенье я была у него…
8 марта 1927. Вторник
Вчера была в библиотеке, ничего уже не было, оставила свое «языковедение» еще на две недели и пошла к Андрею. Туда же и Юрий должен был прийти. Когда я пришла, он уже был. Андрей меня прямо тронул своим заботливым отношением к Юрию. Кажется, и Юрий, наконец, это понял и поверил, что Андрей его любит. Я совсем больна и нервна. Началось с того, что села в шезлонг и уткнулась в раму. «Вот сейчас и заснет, как в прошлый раз», — говорит Андрей. «Нет, заплачет», — говорит Юрий. И действительно, через минуту я уже плакала. Не из-за Юркиной же шутки, конечно. Просто я стала отвратительная — и плачу, и смеюсь, истерика какая-то.
Юрий провожал нас до Института. «А я поеду домой: я очень устал сегодня». Прощаемся. Подойдя к двери, оглядываюсь, — он все стоит у калитки…
Собрание. Диктуют программы. Андрей скоро уходит. Организуются группы по конституционному праву. Я никуда не записываюсь. Что-то резкое отвечаю Косте. И еще кому-то. Какое-то раздражение против Юрия. «А он-то что? Будет держать экзамены или нет? Ничего для этого не предпринимает!
Ну, и пусть делает, что хочет!» И потом вдруг заплакала. Подходит Лиля. «Что с вами, Ира?» Ничего, так». «Что-нибудь случилось дома?» «Нет». «Ну, милая, успокойтесь!» Обнимает меня, целует. «Вы к нам придете заниматься, в нашу группу?» «Я не буду сдавать экзаменов». «Ирочка, успокойтесь. Приходите к нам, будем вместе заниматься».
Как меня раздражали эти вопросы: «Вы в какой группе?» «Вы что сдаете?» Я всем отвечала: «Ничего»; и на вопрос: «Почему так?» — «У меня есть свои личные причины».
Вдруг приходит Юрий. Что-то удивленно спрашиваю его и продолжаю разговаривать с Лилей. Он уходит. Потом складываю портфель и выхожу. Он стоит лицом к окну и курит. Если курит, значит, что-то плохо. Меня он не замечает. Одеваюсь, беру его за рукав: «Идем!» Выходим. Он молчит. У Пантеона я не выдерживаю: «Юрий, чтоты?» «Я ничего, Ируня». Догоняет Муретов, что-то начинает говорить об экзаменах, потом опять идем одни. Молчим. И только у метро: «Ира, это не то… Я…» Сворачиваем в какую-то маленькую улочку. Шагаем молча. «Юрий, не мучай меня, скажи,
что с тобой?» «Не знаю. Теперь я не знаю». Молча целует мои руки. Выходим на набережную, к Notre Dame, я кладу портфель на парапет, облокачиваюсь и начинаю плакать. Больше сил уже нет. «Ируня, родная моя, не плачь!» «Да что с тобой, Юринька?» «Я так измучался за эти часы. Я так намного-намного постарел дома…» «Что же случилось?» «Меня беспокоят твои, вот, слезы, Ируня. Я так больше не могу». Я беру его руку, что-то лопочу. «Юрий, это болезнь, это истерия. Я буду лечиться… Это пройдет, Юрий». Слезы, поцелуй, ощущение какой-то последней близости, и эти слезы. «Я перед тобой виновата, Юрий. Это давно нужно было остановить, и можно было, надо было лечиться. Как-то такое легкое отношение к нервным заболеваниям». «Ив этом я виноват». «Почему ты? Мы оба. А зачатки были давно. Я поправлюсь, Юрий, только не уходи…» «Как я перемучался за эти два часа… Вдруг показалось, что я могу тебя потерять…» «Где ты был?» «Везде был. И на St. Michel, и у Notre Dame… Заходил в какое-то бистро, что-то пил… Стыдно, я даже ревел сегодня…»Я смотрела на огни в Сене, на бегающие на той стороне трамваи, на Notre Dame. «Знаешь, Ирина, я так думаю: нам нужно как можно скорее начать жить вместе. Нам надо быть вместе». «Да, Юрий». «Надо скорее преодолеть эти внешние препятствия… Странно, я даже своим родным еще ничего не говорил…»
Кое-как успокоившись на этой мысли, два неврастеника стали вдруг такими счастливыми и тихими.
Смахнуть бы как-нибудь экзамены и лечиться. Вместе лечиться.
17 марта 1927. Четверг
Вот все-таки урвала минутку для дневника. Время теперь бешеное. День проходит так: встаю около 9-ти, начинаю работать (соломенные цветы). В 12 часов кончаю и бегу в Медон. Там у меня книги, там я занимаюсь. Около 7-ми приходит Юрий, пичкает меня бутербродами, и я мчусь на поезд в Париж. Там занимаюсь в группе Левы. Возвращаюсь с последним поездом. Так — с понедельника и еще недели на две с половиной.
Устаю. Говорят, я сильно похудела. Вид, действительно, скверный. Но такая интенсивность, такая напряженность мне нравится. Приятно заниматься у Юрия. Тихо, спокойно, одна; и в то же время все, каждая вещь говорит о Юрии. Видимся недолго, но оба весь день живем этим моментом.
Дома? Я совсем потеряла дом. Мамочку совсем не вижу, она работает у Фаусек, а когда я возвращаюсь, она спит. Правда, просыпается, и тут происходят очень неприятные сцены. «Вот, все бегаешь к Юрию, не можешь заниматься дома… Я ему удивляюсь». Вчера это кончилось тем, что я попросила никогда со мной о Юрии не говорить. Все это очень противно.
Теперь уже моя жизнь больше чем на 2/3 проходит вне этого дома. М<ожет> б<ыть>, это и нехорошо: я так жду прихода Юрия, мы так радостно встречаемся, я прихожу домой и даже не здороваюсь. Знаю все, что произошло с Юркой за день, и не представляю обстановки, в кот<орой> работает Мамочка.
Боюсь экзаменов? Даже — нет. Даже азарт какой-то появился: проскачу или нет? Ничего не знаю, но еще две недели… В общем, время бешеное. Скорее бы уж только.
20 марта 1927. Воскресенье
С каждым днем, с каждой встречей Юрий становится мне все ближе и ближе… Сегодня днем мы ходили гулять в парк St. Cloud, потом весь вечер одни провели у нас. Я читала ему отрывки из своего сфаятского дневника. Никогда и не думала, что буду кому-нибудь их читать…
«И уж ничто не разделяло нас!..»
Да, уж как-то совсем ничего не разделяет. Я теперь даже не знаю, может ли быть что-нибудь такое, что бы я не смогла Юрию сказать. Но какое это счастье — такая близость!
23 марта 1927. Среда
Вчера я держала экзамен больше и труднее тех, кот<орые> будут в апреле. И выдержала его очень плохо…
Прихожу вчера к Юрию в 4 часа заниматься; хвать — а он дома. «Горло болит, не пошел на работу, был у доктора». Страшного ничего нет, воспаление зева, но надо лечить. Конечно, книги в сторону. День был очень теплый, почти жаркий, воздух пьянящий, а солнце — о, это проклятое мартовское солнце! Я шла пешком, солнце меня разморило, я устала. Хотелось спать. Нервы напряжены, как всегда перед экзаменами, и всегда — весной. А тут еще эта неожиданная встреча… И это солнце, кот<орое> совершенно превращает меня в звереныша… И в первый раз меня охватила страсть, настоящая, подлинная, безумная страсть, бороться с которой уже не было сил… Я легла как-то поперек кровати, Юрий рядом. Какое необузданное было у меня желанье его! И он это видел, и он это знал. И, несомненно, испытывал то же. Сама себе я была противна. Я обвивала руками его шею, что-то бессвязное лопотала, он тихо гладил мои волосы, тихо приговаривая: «Бедная моя девочка, котик мой, Ируня». Я вцепилась в его плечо, вся прильнула к нему, беспомощно, путано спрашивала: «Юринька, что же мне делать, что же мне делать?» Потом он сказал: «Если бы я был не я, а ты не ты, я бы нашел лекарство для тебя». Это было мучительно, и страсть, и стыд, и настоящая любовь, и настоящий восторг.