Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

У Елизаветы Николаевны оставалось от первого мужа, известного педагога Водовозова, два сына. Старшего, Василия, я почему-то в это время не помню. Может быть, он не бывал на журфиксах матери.

Зато младшего, Николая Васильевича, я помню хорошо. Он тогда еще был студентом, но по развитию, по уровню знаний, по начитанности смело мог бы быть профессором. Он меня очень интересовал, но и несколько смущал, хотя был немногим старше меня. Значительно больше я сошлась с двумя его товарищами, тоже студентами, Николаем Дмитриевичем Соколовым и Михаилом Петровичем Миклашевским, особенно с первым. Близкая дружба с ним длилась всю нашу жизнь, до самой его смерти в 1925 году. Я сохраню о нем самые светлые воспоминания.

Тогда он был моим первым знакомым студентом, кончившим университет, а я только еще поступила на Курсы. Наружность у него была почтенная — черная окладистая борода, черные зачесанные назад волосы и всегда длинный сюртук — сначала студенческий, потом черный.

Он и его друг Н. В. Водовозов были одними из первых социал-демократов в Петербурге. Часто бывая у меня, когда я переехала из общежития, он нередко встречался в моей комнате с другим моим другом Владимиром Михайловичем Тренюхиным. До самой смерти Владимира Михайловича в 1934 году сохранялись наши с ним дружеские отношения. Тренюхин был тогда страстным народником, и почему-то его чрезвычайно огорчала моя близость с социал-демократом. Он считал их людьми сухими и черствыми, не знающими и не любящими «народ». С Н. Д. Соколовым всякий раз, как они встречались, завязывались страстные споры, а я и мои подруги-курсистки изображали весьма пристрастную аудиторию. Все мы, кроме одной, были на стороне более начитанного и красноречивого социал-демократа Соколова, с его ассирийской бородой и сдержанными, уверенными жестами. Его оппонент, тощий и длинный, как Дон-Кихот, бритый, с острым носом и страстной горячей речью, аргументировал более от сердца, чем от ума, хотя был ничуть не глупее Соколова.

Почему-то из тех споров мне больше всего запомнилась постоянно употребляемая метафора о России, переживающей сейчас муки родов. Едва ли этот образ мог много говорить двум одиноким юношам, оставшимся, кстати, до конца жизни холостяками.

Ни один из них не пошатнул воззрений другого, несмотря на всю их убежденность и страстность, подогреваемую еще больше присутствием целой плеяды увлеченных слушательниц.

К концу первого полугодия моей курсовой жизни в Петербург приехал мой отец. Вообще он нередко бывал в Петербурге. Я ему всегда очень радовалась. А когда я поселилась самостоятельно с тремя подругами, его приезд стал праздником не только для меня. Бюджеты у нас были очень ограничены, не более 25–30 рублей. Этого хватало в то время и на плату за комнату (10 р.), и на обед (9 р.), и на чай, сахар и хлеб (3–4 р.), и на конку, и на покупку лекций, и на стирку и баню (2 р.). Но лишнего не оставалось ничего. Так что позволить себе что-нибудь, кроме самого необходимого, мы никогда не могли.

Отец старался всячески побаловать нас. К чаю появлялись масло, сыр, закуски, сладости. Мы с наслаждением ели сами и угощали приятельниц. Отец мой очень меня любил и старался по возможности продлить свое пребывание в Петербурге. Но в этот его первый приезд лекции уже кончались, и я получила от тети деньги на дорогу в Нижний, чтобы провести Рождественские каникулы дома. Я невероятно обрадовалась. За три с половиной месяца жизни отдельно от семьи я так стосковалась, что не могла дождаться отпускных дней. А служебные дела отца задерживали его еще дня на два. Он уговаривал меня подождать его, чтобы мы могли вместе доехать до Москвы. Но мысль отсрочить еще на два дня свидание с тетей и дядей привела меня в такое отчаяние, что я не могла удержаться от слез. Отец не настаивал, но я видела, как ему обидно и грустно. Мне было жалко его, и все-таки, что я могла сделать? Моей настоящей семьей были как-никак тетя с дядей. С ними я была связана такими неразрывными нитями любви, что даже кровные узы были перед ними бессильны. Отцу приходилось примириться с этим. У него была вторая семья, в которую я не входила. Он помнил, что моя мать еще при жизни отдала меня своей сестре, и он не мог возражать против этого.

Так мы и поехали врозь с ним.

Мои подруги по Курсам не уезжали на Рождественские каникулы, и, когда я вернулась к 10 января, оказалось, что три из них успели за это время уйти из общежития и устроиться на частной квартире. Они позаботились и обо мне, там же наняв комнату и для меня. Я была страшно рада. Хозяйка обещала давать нам и обед за те же девять рублей, какие мы платили на курсах.

В первый же день по приезде мы с подругами уплатили за квартиру и обед по 19 рублей за месяц вперед.

И вдруг!..

Сойдясь вчетвером к обеду, мы увидели, что у подававшей нам обед кухарки… проваленный нос. Я совсем недавно от гимназических подруг — теперь учениц фельдшерской школы — узнала, что это значит. Но, конечно, узнала далеко не все, что надо было бы знать, и меня охватила паника.

Менять квартиру было уже поздно, ведь деньги мы отдали вперед. Да и кухарка не оказывала нам никаких услуг и комнат наших не убирала. Мы сочли, что не особенно рискуем. Но есть приготовленный ею обед мы были не в состоянии. И вот начались наши мытарства, продолжавшиеся целый месяц. Мы стали лавировать. Каждый день мы сообщали, что получили «приглашение на обед». В обеденное время мы уходили из дома и бродили по Васильевскому острову, пока не находили, что пора «вернуться с обеда». Но такие прогулки не насыщают. Просить у родных лишних денег ни я, ни мои подруги не считали возможным. Мы ограничивались покупкой французской булки и раз в два дня полуфунта колбасы. Вернувшись, мы пили чай.

Легко себе представить, с каким восторгом мы встретили моего отца, приехавшего к концу этого «постного месяца». Я, правда, постеснялась рассказать ему, в чем дело, но на закуски и сласти, которыми он нас щедро угощал, мы набросились с исключительной жадностью.

Красный крест.

Волнения на Курсах

В первый же год моей курсовой жизни Н. Д. Соколов свел меня с организацией, в которой я деятельно участвовала все время, пока она существовала, — с «Обществом помощи ссыльным и заключенным», или «Политическим Красным крестом». Я прошла в ней по всей ее иерархии. Сначала я была сборщицей пожертвований на Высших женских курсах, потом представительницей Высших женских курсов в Центральном бюро, его секретарем, казначеем и, наконец, председательницей Центрального бюро.

Эта работа меня сразу захватила. Я считала своим долгом привлечь к ежемесячным, хотя бы минимальным вспомоществованиям, всех своих однокурсниц и аккуратно собирала их взносы. Как ни странно, это мне удавалось, по крайней мере, в течение двух лет. Вероятно^ так увлеклась не только из-за симпатичной мне цели общества, но и потому, что это была первая общественная функция, которую я исполняла, и я за честь считала не ударить в грязь лицом.

В этот же первый год студенческой жизни мне пришлось принять участие в первой у нас курсовой «истории».

Время было тихое, никаких студенческих волнений ни в Петербурге, ни в Москве не происходило. Мне здесь не повезло. И до моего поступления на Курсы, и после окончания их, «волнения», как правило, сопутствовали студенческой жизни. Не могу скрыть, бабушка моя была отчасти права: надежда принять участие в настоящей студенческой «истории» играла не последнюю роль в моем стремлении на Курсы.

И вдруг — ничего. Студенчество вело себя тихо и мирно. Начальству не к чему было придраться.

Надо сказать, что социал-демократы не были сторонниками студенческих волнений и видели в них не «смотр сил», как прежние революционеры, а бесплодную их растрату. Они не пользовались поводами, какие всегда бывают для раздувания страстей.

Была небольшая демонстрация на похоронах Шелгунова осенью 1890 года, но настолько незначительная, что о ней и упоминать нет смысла.

Примириться с любезной начальству тишиной было трудно. Не поручусь, что такое настроение не сыграло роли в происхождении той маленькой, не разлившейся широко истории, которая разыгралась у нас на Курсах.

Кому-то из нас, не помню кому, пришла в голову мысль, что 19 февраля, день освобождения крестьян, должен быть признан общегосударственным праздником.

Вся наша наиболее деятельная на первом курсе группа энергично принялась за пропаганду этой мысли.

Большая часть курсисток и на нашем, и на двух старших курсах, отнеслась к затее сочувственно. Против были только «вдовы», прозванные так безо всякого отношения к их семейному положению, принадлежавшие по типу к гимназическим первым ученицам. Противодействия «вдов» мы не боялись, тем более что их было немного.

Оставались профессора. Уговорить их не читать лекций 19 февраля было труднее. Они состояли на государственной службе и манкировать ею без достаточного основания не имели права. Ведь этот день не был включен в красные дни календаря.