Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Наконец, стало известно: комиссия предлагает, как высшую меру наказания, сдачу студентов в солдаты.

Это вызвало настоящий взрыв негодования. Говорили, что даже Николай I не доходил до того, чтобы принудительно сдавать студентов в солдаты. Недовольны были и военные, находившие, что не следует укоренять мнение о службе в армии, как наказании.

Я хорошо помню то время и то настроение подавленного негодования и бессильного раздражения, какое все шире разливалось тогда. Если бы была возможность дать какой-нибудь выход этому негодованию, оно, быть может, несколько рассеялось бы, но такой возможности не было, и у всех назревало ощущение, что дальше так продолжаться не может и что непременно произойдет какой-нибудь взрыв.

И взрыв произошел. Никакого решающего значения он не мог иметь. Террор плохой путь для политической борьбы. Он только яркий симптом общественного настроения.

Во время приема у министра народного просвещения Боголепова один из посетителей, подавая министру бумагу, выстрелил в него в упор из револьвера.

Боголепов упал, тяжело раненный в живот, а стрелявшего Карповича, разумеется, схватили.

Боголепов умер через несколько дней. Карповича судили и, как тогда говорили, по просьбе Боголепова, смертная казнь была заменена ему каторгой.

Выстрел Карповича прокатился эхом по всей России и вызвал какое-то неясное ощущение удовлетворения. Его восприняли, как ответ на сдачу студентов в солдаты.

Во всяком случае, как бы ни оценивать этот выстрел с точки зрения его целесообразности, можно сказать только, что он прозвучал, как раскат освежающей грозы среди гнетущей духоты. Стало как-то легче дышать. Это ощущали все, даже Ангел Иванович, хотя он, как марксист, был принципиальным противником террора.

С этого момента, хотя, конечно, никак не связанное с ним, но вызванное отчасти теми же причинами, началось оживление революционного движения и в городах, в рабочей среде, и в деревнях среди крестьянской массы. Наиболее значительные крестьянские волнения с поджогами помещичьих усадеб и с убийствами помещиков и управляющих, разыгрались на Украине, особенно в Полтавской губернии.

Короленко, незадолго до того переехавший в Полтаву, с волнением рассказывал нам о крестьянских бунтах.

В это самое время в Петербурге разыгралась позорная история с выбором Горького в Академию. Когда выборы состоялись, результат их был представлен на «высочайшее благовоззрение» и вызвал царскую резолюцию, что-то вроде «оригинально!»

По уставу выборы академиков не требовали никаких утверждений. Тем не менее, высочайшее неодобрение произвело среди академиков крайнее смущение. Обеспокоился и президент Академии, вел. Князь Константин Константинович и не нашел ничего более достойного, чем предложить Академии кассировать выборы.

Короленко, тоже незадолго до того избранный в Академию, не только возмутился, но даже оскорбился, так как в качестве академика должен был в какой-то мере нести ответственность за позорный акт президента.

Он послал заявление в Академию, слагая с себя звание почетного академика. Чехов, узнав о поступке Короленко и разделяя вполне его чувства, решил приехать в Полтаву, чтобы поговорить об этом деле с Короленко. Но Короленко, зная о болезни Чехова, сам поехал к нему в Ялту. После разговора с Владимиром Галактионовичем Чехов тоже послал отказ от звания почетного академика. Таким образом, Академия, отвергнув Горького, лишилась одновременно и Чехова, и Короленко.

Но мне поездка Короленко в Ялту запомнилась не только этим.

В Крыму в Гаспре жил тогда, поправляясь после тяжелого воспаления легких, Л. Н. Толстой.

Узнав о приезде Короленко, он передал ему просьбу повидаться.

Вернувшись в Петербург, Владимир Галактионович с некоторым изумлением рассказывал нам о своем впечатлении от посещения Толстого.

Лев Николаевич был при встрече настолько еще болен, что все время лежал с закрытыми глазами. Но он настойчиво просил Владимира Галактионовича подробно рассказать ему, что происходит сейчас на Украине.

Короленко не счел себя вправе что-нибудь смягчать и затушевывать в разговоре с Толстым и рассказывал ему во всех подробностях о грабежах, поджогах и убийствах, производимых крестьянами, доведенными до последней степени ярости возмутительными преследованиями помещиков и земских начальников. Сами крестьяне называли эти свои набеги на помещичьи усадьбы по-украински «грабижками».

Лев Николаевич слушал молча, с закрытыми глазами, и Владимир Галактионович невольно вспоминал проповедь его о непротивлении злу насилием.

И вдруг, когда Короленко замолчал, окончив свой рассказ, Тол стой повернулся к нему и, сверкнув на него своими пронзительными, широко раскрытыми глазами, громко и отчетливо произнес:

— Молодцы!

Короленко говорил, что никогда еще Толстой не производил на него такого потрясающего впечатления, как в этот момент, когда глубоко взволнованный страшной жизненной трагедией, он забыл свои теории и откликнулся на нее со всей силой своей могучей натуры.

Толстой в этот период, видимо, переживал какой-то кризис. Он совершенно неожиданно реагировал не только на рассказ Короленко о крестьянских «грабижках», но и на рассказ о террористическом покушении.

Он опять-таки внимательно, с закрытыми глазами слушал спокойный рассказ Короленко. И снова, когда Короленко окончил, он сверкнул на него глазами и закричал:

— И ц-е-л-е-с-о-р-а-з-н-о!

Только Толстой со своим безграничным мужеством и бестрепетной искренностью мог так сказать, зная, что его взгляды и теории известны каждому и уж, конечно, хорошо знакомы Короленко.

Мне тоже в этот период посчастливилось несколько раз видеть Толстого и даже довольно близко.

Мы с Ангелом Ивановичем жили в это лето на даче Александры Аркадьевны Давыдовой в Мисхоре. Мисхор расположен на берегу моря между Гаспрой и Алупкой. Толстой, к этому времени уже выздоровевший, каждый день ездил верхом из Гаспры в Алупку на почту.

Было большой радостью, завидев его издали, выйти на дорогу и поклониться ему.

Горький в своей характеристике Толстого, лучшей, на мой взгляд, из всего написанного о Толстом, несколько раз упоминает о маленьком росте Толстого. «Маленький, седенький и все-таки — Бог».

Мне не пришлось видеть Толстого ни стоящим, ни даже сидящим. Я видела его только верхом на лошади. И на лошади, вероятно, вследствие уменья прекрасно держаться в седле, он производил впечатление скорей высокого человека. Впрочем, раз я могла видеть Толстого и сидящим в коляске. Не помню, почему нам стало известно, что Толстые всей семьей собираются в коляске в Алупку.

Мы решили поднести Софье Андреевне букет роз, удивительно красивых в Мисхоре.

Увидев группу людей, стоящих на краю дороги с большим букетом цветов, кучеру велели остановиться. Букет мы передали Софье Андреевне, и она любезно поблагодарила нас, но я до такой степени волновалась, что не могла заставить поднять глаза на самого Толстого и уж, конечно не смогла бы судить о его росте.

Очень приятно было видеть, как все рабочие каменщики, чинившие шоссе, при проезде Толстого, вставали и низко кланялись ему.