Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

— Ну, вы совещайтесь и пейте чай, а я поеду туда. Я не могу пропустить первую демонстрацию свободного народа.

Я быстро оделась и пошла к воротам нашего дома, выходившим на Фонтанку. Но мне так же не повезло, как накануне.

Наняв извозчика к Казанскому собору, я заметила у него на сидении следы крови.

— Что это такое? — спросила я

— Да это я только что привез в ваш дом (у нас помещалась лечебница врачей-специалистов) одного раненого.

— Раненого? — удивилась я. — Откуда?

— Да с Загородного, недалеко от Забайкальского.

— Кто же его ранил? В драке что ли?

— Какое, в драке. Шли они, сказывали, по панели, вовсе в своем виде, а тут на них офицер какой-то налетел да прямо по голове как трахнет саблей. Так череп и рассек весь как есть.

— А кто же этот раненый-то? — спросила я, чувствуя, что слабею.

— Да, сказывали, профессор какой-то, Тарлин будто, говорили.

У меня потемнело в глазах и, шатаясь, как пьяная, я побрела домой через наш большой двор.

Дома меня ждала сестра Тарле, Мария Викторовна, пришедшая из лечебницы. Она мне рассказала, что утром ее брат вышел с женой на Загородный почитать манифест. Там в это время «наводил порядок» взвод кавалерии под командой, как потом было установлено, корнета Фролова. Лихой атакой он во главе своего взвода храбро помчался на проходящих по тротуару и, занеся руку с саблей, рассек череп подвернувшемуся ему «врагу» — профессору Тарле. Победа была одержана, и пыл его немного остыл.

При помощи публики лежавшего без сознания Тарле взвалили на извозчика, и жена повезла его в ближайшую хирургическую лечебницу при Обществе врачей-специалистов.

Мы с Марией Викторовной сейчас же пошли в лечебницу. В палату нас не пустили. Только в щель я увидела сплошь забинтованную марлей голову.

Профессор-хирург отказывался высказаться о возможном исходе ранения. Череп был рассечен до самой оболочки мозга, но мозг не был затронут. Правда, самый удар и сотрясение могут вызвать воспаление мозга, и тогда исход более чем сомнителен. Но, может быть, этого и не произойдет, и кость срастется без осложнений. Все это должно выясниться в течение ближайших четырех-пяти дней, до тех пор положение остается крайне опасным, и малейший пустяк может повести к гибели. Да и после того некоторое время потребуется величайшая осторожность.

Не трудно себе представить, в каком состоянии мы, его близкие, провели эти дни.

А в это время в городе назревали новые тревожные события.

Хотя революционная волна еще не достигла своего апогея, но навстречу ей уже поднимала голову дикая реакция. При этом она, как это часто тогда случалось, грозила принять форму еврейского погрома. Расовые признаки играли здесь второстепенную роль. Всякий человек, возмутивший мракобесов своим революционным настроением, подозревался в «еврействе». Тарле, возбудивший ненависть черносотенцев своими лекциями в университете, без колебаний был признан «евреем», а корнет Фролов национальным героем. Оставалось только докончить его славное дело, тем более что это не представляло никакой опасности. Лечебница не располагала, конечно, никакими средствами вооруженной защиты. Там царила большая тревога. Всякое потрясение для Тарле грозило ему гибелью.

Что было делать?

Правда, в городе, при Союзе союзов, уже образовалась дружина добровольной охраны, и им удалось вооружиться. Но больничное начальство не разрешало размещать в лечебнице вооруженных людей, опасаясь тяжелого впечатления на больных.

Тогда мы решили в ночь предполагаемого погрома разместить дружинников в нашей квартире.

Наша няня, настроенная довольно антиреволюционно, и не поддававшаяся пропаганде, была в полном смятении. Тем более что на нашей лестнице все квартиры, кроме нашей, стояли пустые. Оказалось, что их занимали, вероятно, вследствие близости Шстиного двора и Апраксина рынка, исключительно еврейские семьи, и они на это тревожное время предпочли выехать за город.

С вечера наша квартира, исключая детскую, наполнилась вооруженными людьми, готовыми в любую минуту встать на охрану обоих входов в лечебницу.

Но… страхи оказались преувеличенными, или, вероятно, свыше было дано знать, чтобы «охранители» не слишком усердствовали, особенно в столице.

В провинции, в это время широко разлилась волна погромов и не только еврейских, но и направленных вообще против интеллигенции.

Выборы в Первую государственную думу шли под дикий вой и вопли черносотенцев. Несмотря на это, противоправительственные настроения были настолько сильны, что состав депутатов в Думу оказался наиболее прогрессивным из всех наших четырех Государственных дум. В Петербурге царило большое возбуждение, когда туда стали съезжаться выбранные депутаты.

Наибольшее внимание привлекали крестьяне, которых было довольно много. На них возлагали надежды, как левые, так и правые. И те, и другие мечтали повести их за собой. Правые даже общежитие для них устроили и там старательно натравливали их на интеллигенцию и евреев, пытаясь завлечь всех в черную сотню.

Но и эсеры, и трудовики вели среди крестьян усиленную агитацию. В Вольно-экономическом обществе каждый вечер устраивались собрания, где лучшие ораторы из трудовиков старались разъяснить крестьянам причины их бедственного положения, показать им, кто их истинные друзья и кто извечные враги.

Помню эти собрания, эти речи и фигуры крестьян, растерянных, слабо разбиравшихся в происходящем и больше всего беспокоящихся о том, как бы им не пришлось отвечать, за казавшиеся им опасными, речи. Они еще никогда не были в подобном положении и думали, что все хотят погубить их. Они сидели, как на горящих угольях, почти не слушая и мало понимая, что говорится. Они с надеждой поглядывали на дверь, мечтая только, чтоб их оставили в покое.

Особенно запомнился мне один белорус, принарядившийся для такого важного события, в расшитом по груди и по полам полушубке, тщательно расчесанный, с испуганными бегающими глазами.

На другой день происходил прием депутатов царем в Зимнем дворце, а потом открытие Первой Государственной думы в Таврическом дворце.

К моменту открытия Думы я пошла к Таврическому дворцу на Шпалерной улице. Там было большое оживление. Перед въездом выстроился почетный караул, толпился народ, мечтавший посмотреть на депутатов, особенно на тех, имена которых уже заранее были известны. Конная и пешая полиция осаживала любопытных и пропускала во внутренний двор депутатов, предъявлявших свои членские билеты.

Я прошла вдоль фасада дворца и свернула за угол по решетке Таврического сада, окружавшего дворец. Тут уже было мало народа, все стремились туда, к центру. Вдоль решетки сада шли редкие прохожие. И вдруг среди них я увидела характерную фигуру белорусского депутата, замеченного мною накануне вечером. Поспешным шагом он шел от дворца. Я нагнала его и заговорила с ним:

— Куда же вы идете? Ведь вход там спереди. Скоро будут открывать Думу. Вам надо быть там. Ведь вы депутат?

— Был я там, — уныло ответил он. — Да там все начальство, полиция. Нет уж, куда нам. Лучше подальше.