Повесть о днях моей жизни

– - Дядя Петра, у тебя ночью никого не было, и ты ничего не знаешь.-- Человек стоит, склонившись над лежанкой.-- Понял, дядя Петра? И когда бить будут, говори, никого не было,-- понял, что толкую? Гляди, дядя Петра, у нас шуток не бывает... А скажешь, кровь свою продашь... Держись, дядя Петра...

"Ладно",-- хочет сказать старик, но только мычит.

Хлопает дверь. Тихо. Старик лежит как мертвый. Опять хлопает дверь. К лежанке кто-то подходит и щекочет его ухо волосом. Он ничего не понимает.

"Кто вы? Куда вы его?" -- хочет спросить старик, но голоса нет.

Дверь снова хлопает, и в ветре слышен рыв лошадей и брызги грязи. Тогда раздается дикий вопль жены его, который он подхватывает еще горестней и безнадежнее.

XI

Да, старик в ту пору был тверд и не выдал сына с товарищами.

Обессиленные горем, они утром не топили печи, не ели. Старуха совсем расхворалась, бредила. В избе было холодно. Весь день раздавался рев и блеянье голодной скотины в закутах.

"Пускай дохнет, на что она мне",-- думал старик и зябко жался в лохмотьях. И так они лежали, как поленья, двое суток. Старик ласково уговаривал жену не убиваться.

– - Вот попомни, хоронить нас обязательно позовут... А может, еще оклемается. Видала, как его тот березовкой-то, почти всю бутылку вылил, это не зря.

На третий день у них был обыск. Насильно стащили старуху с печки. Спрашивали, где сын. Влезали на потолок, дергали крышу, искали в колодце, будто сын пятачок, который может закатиться в трещину. Взломали бабин сундук, и на полу, под грязными ногами, валялось их белье, приготовленное на смерть. Твердили с револьвером у лица:

– - Старик, говори, где сын, тебе же лучше будет...

Он неизменно отвечал:

– - Мне и так хорошо...

А когда кнут рассек ему щеку, он вспомнил слова человека, стоявшего над ним у лежанки: "Скажешь, кровь свою продашь..." -- и боль повторенного удара и кровь, капавшая с бороды, показались ему сладкими.

И в тюрьме, среди воров, он был крепок, как булыжник. Его держали больше месяца. Ежедневно таскали к начальству. Он почти не ел в тюрьме и был худ и страшен. Тело его было в волдырях и расчесах: он спал на полу, и его заполонила вошь. Ему то сулили деньги и свободу, то били и бросали в карцер. Однажды с ним разговаривал большой начальник с медалью на груди.

– - Мы сына не тронем,-- говорил он,-- укажи, где прячутся его товарищи, на вот тебе на табак...

Старик молчал. Он шатался от непереносной жизни. Но вытерпел и слово, безмолвно произнесенное чужому человеку в башлыке, соблюл.

Дома он нашел избу прибранной и теплой. Уже легла зима. Под окнами была навалена загать. Поправлены сени, которые он все собирался поправить. В клети торчали новые пробои. Утеплен двор. В яслях лежал свежий корм. Сарай и амбарушка были на замках.

"Ай-да старуха -- молодца!
– - мысленно воскликнул он, ко всему приглядываясь.-- Куда ж она сама-то запропастилась? Надо бы перемениться, помыть голову, а то я вошью стравлен..."

Он вошел в избу и посидел, поджидая ее. Потом нашел какое-то бельишко и переменился, а грязные рубахи вышвырнул на снег.

Вскоре сошлись соседи, он с ними болтал.

– - Небось, дядя, есть хочешь?
– - спросил его молодой мужик. Старик даже удивился, как далеко забрел этот мужик, он с другого конца Осташкова.

– - Да оно бы не плохо, вот поджидаю бабу, ушла куда-то да застряла,-- сказал он.

Тогда сухая старушка, сидевшая против него, удивленно спросила:

– - Да ты, мужик, разве ничего не знаешь? Нету ее, Петреюшка, нету, две недели уже нету, схоронили, парень, вот что... в гробу-то, царство ей небесное, белая была, как живая, то и гляди засмеется, вот что...

– - Да, вот что... вот что было... все растерял... Бог остался да добрые люди... А потом и бога потерял, сукина сына...-- говорил старик, тряся зеленой бородой,-- и бога потерял...

...Старик ошалело соскакивает с повозки и хватает прядь колосьев.

– - Кажись, наливается?
– - хрипло бормочет он, поднося колосья к глазам.

Опомнившись, с сердцем бросает их под колеса и идет следом за телегой. Сухие кочки мешают ему, и он переходит на тропу, по которой шагает сын.

– - Такой же, только стал погрузнее, да лицо бело и безволосо, как у бабы, -- вслух говорит он.
– - А уж годов тридцать с пятком. Дети бы теперь большие были... Вот что!
– - восклицает старик.

Сын оборачивается и вопросительно глядит на него.

– - Но, ты, черт сутулый, дорогу забыла!
– - кричит старик, подбегая к лошади, и хлещет ее кнутом.-- В хлеба прешься?..

Сын наблюдает за ним. Сравнявшись, старик молча останавливается, и сын лезет на повозку. Старик суетливо поправляет веретье.

– - Курить хочешь?
– - спрашивает сын, протягивая кожаную елдовину.

Оттуда желтеют мохом концы папирос. Старик не знает, как вытащить. Сын помогает, и они закуривают, повернувшись спинами к ветру. Пальцы и плечи их соприкасаются, и у старика ноет сердце. Сын видит, в каких глубоких шрамах и трещинах руки отца, как много на них грязи, въевшейся в кожу, и как длинны, черны и страшны его ногти на несгибающихся пальцах. В рубцах морщин лица и шеи тоже непромытые полосы грязи.

– - Да, так-то, отец,-- говорит он громко.-- Не ждал свидеться?

У старика начинает волчком кружиться сердце, и легким не хватает воздуха. Он с усилием приподнимает шерсть бровей и срывно говорит, глядя на светло-сиреневую шелковую тряпочку под подбородком сына:

– - Барином стал...

– - Барином?
– - удивленно спрашивает сын.

– - У нас только дворовые так ходят...

– - Да, я помню... Мать жива, ничего?

– - Давно нету.

– - Забил?!
– - почти кричит сын.

Старик вздрагивает и с минуту смятенно молчит.

– - Да,-- говорит он шепотом, твердо глядя в глаза сына.

– - Это бывает,-- равнодушно роняет сын.

И до бугристого перевала они едут молча.

XII

Село лежало в низине, на двух крылах реки. Старик вытянул руку с кнутовищем и коротко сказал:

– - Вот.

Сын поднял голову. С головы церкви солнце больно стегнуло глаза его золотым песком, и он зажмурился.

По берегам реки была разостлана зеленая вата садов, конопли, ивняка и берез. В вате гнездами грудились избы. Крыши их, цвета старой меди, жарко целовало солнце. Серебряной рябью блестел помещичий пруд, он был похож на большое круглое блюдо, полное мелкой трепещущей рыбы.