Повесть о днях моей жизни

I

Старик лет семидесяти, босой, в зимнем полушубке нараспашку, бросил у коновязи лошадь и побежал на платформу. В одной руке он держал кнут, а в другой солдатский картуз с синим околышем. Ветер будоражил его дыбом вставшие волосы, они были седы и грязны. Несколько раз старик торопливо и как бы с испугом взглядывал на солнце. За стариком, роняя пенистую слюну, гналась собака. Старик злобно оглядывался, грозя ей кнутом. Собака приседала нерешительно и льстиво. Но когда старик бросался вперед, собака веселой опрометью догоняла его.

На станции было безлюдно и тихо. На полдень и на восток, как море, расстилались хлеба, бескрайние и мерно зыбкие, в синем цветне. Бестолково озираясь, старик обежал платформу, и на песке платформы слабо отпечатывались ступни его задубеневших ног.

Из-за куста застручившейся акации вышел сторож с топором в руках.

Старик, как мальчик, метнулся к нему.

– - Василий!..
– - Он говорил, волнуясь, перекладывая из руки в руку картуз с кнутом: -- Понимаешь, Василий, запоздал. Давно прошла машина?

Сторож поздоровался с ним за руку, старик радостно не отпускал его.

– - Понимаешь, вскочил до свету, а вот гляди, что сделал!
– - с укоризной глядя на сторожа, воскликнул он.

Старик бросил на колышек палисадника картуз, вытер полушубком струившийся с лица пот и опять взглянул на сторожа беспомощно и виновато.

– - Закурить есть?
– - неожиданно спросил он.

– - Есть, -- сказал сторож.

Старик протянул руку за кисетом и отдернул ее, будто прикоснулся к горячему железу.

– - Постой, Василий!

Взлохмаченный, высокий, костистый, длиннорукий, он нелепо дрыгал ногами, подбегая к полотну дороги, и сторож усмехнулся, глядя на него.

Стоя на горячих рельсах, старик долго глядел вперед, в марево расцветшего утра, вдоль двух сходившихся впереди струн, до рези в глазах блестевших на солнце.

– - Закуривай, деда, -- сказал сторож.
– - Иди, закуривай, не пришел еще поезд-то...

И в мгновенной улыбке, озарившей лицо старика, сторож уловил страх.

– - Не пришел еще?
– - прошептал он.

– - Пока не пришел, -- ответил сторож, глядя, как черные губы старика обметываются корочкой сухого жара, как у горячечных.

Они сели на корточки у изгороди и закурили. Сторож -- приземистый и сбитый, в кольцах синей цыганской бороды, старик -- как сломанный бурей сухостой. Торопливо затягиваясь, старик жег свои пальцы. В махорке попадалась шелуха конопли, цыгарка трещала, и нельзя было понять, откуда шел едкий запах гари -- от шелухи, обжигаемых пальцев или от искр, обильно сыпавшихся на овчину. Сторож бросил окурок и хотел примять его сапогом, но старик торопливо отстранил его ногу.

– - Что ж ты по скольку бросаешь? Тут еще задышки на четыре хватит...
– - И жадно дотянул окурок.

Старику очень хотелось, чтобы сторож спросил, зачем он приехал на станцию, почему волнуется, поджидая машину, и он часто и нетерпеливо взглядывал на сторожа. Но тот молчал. Тогда старик начал издали. Будто от холода подбирая под полушубок ноги, он равнодушно спросил:

– - Как у вас, старосту переменили?

Сторож удивленно покосился на него.

– - Их же всех до пасхи сменили, -- сказал он,-- а у вас разве старый ходит?

– - Не старый, а толку мало, -- подумав, ответил старик.
– - Ну, да скоро другие порядки наступят, помяни мое слово, -- торопливо и многозначительно добавил он.

Сторож молча кивнул головой. Потом, глядя в сторону, как бы мимоходом он спросил:

– - Годов восемь аль больше?

– - Одиннадцатый, -- бессильно прошептал старик.

Сторож покачал головой.

– - Как ключ в воду. Ни письма, ни весточки, -- шептал старик.
– - А вчера телеграмм пришел...

– - Да, это бывает...

Они слабо улыбнулись друг другу.

– - Я хорошо помню его, -- вставая, сказал сторож.

– - Знамо, все помнят, -- твердо ответил старик.
– - А я разве забыл?
– - Он с минуту держал в горсти теплый песок, струившийся меж пальцев.
– - Поглядел бы ты, что сейчас в деревне орудуют.

– - Орудуют?

– - Не приведи бог!
– - испуганно воскликнул старик.

И они долго молчали, глядя в землю.

– - Я пойду взгляну на лошадь, -- будто не в силах превозмочь себя, сказал старик.

– - Ступай, -- ответил сторож, -- еще часа три.

– - Ого, пол-осминника можно спахать?
– - воскликнул старик.
– - А я, брат, испугался, -- поверишь?

II

Высунув кровавый язык, собака забилась под телегу. Старик, склонив на бок голову и раскорячившись, насмешливо глядел на нее.

– - Жарко в полушубке-то?
– - спрашивал он, осторожно тыкая собаку кнутовищем в бок.
– - Ничего, терпи, вот хозяин приедет, другую песню запоешь... Гостинцев тебе привезет...
– - И несуразная мысль о гостинцах для собаки, неожиданно сорвавшаяся с языка его, показалась старику столь забавной, что он весело расхохотался и пнул собаку ногой.
– - Правда?
– - хлипая, спрашивал он.
– - Изюму, бубликов, селедок!..

Собака вяло поднялась. Деревянный в грязи тележный подлисок уперся ей в спину. Старик схватился за полы полушубка и присел, не в силах справиться с душившим его смехом. Кричал, раскидывая черные ладони:

– - Не знаешь, куда деться? Завязла? А еще называешься Дамка. Рыжуха, -- обратился он к лошади: -- Рыжуха, погляди на дуру: залезла под телегу, а вылезти не может. Ты пригнись, омёла!..

Проходившая мимо дробненькая баба с удивлением поглядела на старика, и лицо его стало сразу суровым. Выпрямившись, он строго спросил бабу:

– - Машина из самого большого города скоро?

Баба торопливо обошла телегу.

– - Я кого спрашиваю?
– - прикрикнул старик.

Серые лупастые глаза бабы скользнули по взъерошенным волосам старика и насупленному взгляду его.

– - Я из чужой деревни, не знаю, -- ответила она.

– - Так бы сразу и говорила, -- наставительно проворчал старик.
– - Вас тут, может быть, тысячи шляются...

И старик сам удивился, как он строго и ладно обошелся с этой ветреной бабенкой, которая даже не поклонилась ему. Он деловито подошел к кобыле, поправил пеньковую шлею на ней, перевозжал, сунул ладонь под потник хомута, крепко щелкнул по впившемуся в грудь ее оводу, тронул дугу. "Запряжка слаба, торопился", -- подумал он. И он принялся перепрягать лошадь, изредка поглядывая на солнце и на полотно дороги в желтом песке. И с каждой секундой движения его становились торопливее и беспомощней. Он уже раскаивался, что затеял эту перепряжку: он мог опоздать с ней. Он кое-как перетянул гужи, вправил дугу, даже не заметив того, что она легла кольцом назад, трясущимися руками продел чересседельник. Ему послышался отдаленный гул поезда, и движения его стали порывистее.