Повесть о днях моей жизни

На страстной неделе Созонт Максимович привез из Захаровки товарища мне -- десятилетнего Петрушу Кривоглазого -- сына бедной вдовы Тонкопряхи, с виду заморенного, тщедушного, с цыплячьим личиком и хохолком на голове.

– - Вот тебе помощник,-- сказал Шавров.-- Ты будешь пастух овечий, а ему -- телят со свиньями.

Мальчик улыбнулся всем, тряхнул кудряшками и, подойдя ко мне, спросил:

– - Тебя как звать?

– - Ваньтя.

– - А меня -- Петруша, давай жить приятелями, ладно?
– - Он обнял меня.-- Ты тоже первый раз в работниках?

Вечерами, после ужина, в избушку приходил слюнявый Влас, хозяйский сын, садился на полати и, боязливо поглядывая в окна, старательно крутил "собачью ножку". В двадцать два года он боялся при отце курить. Говорят, лет семь назад Влас был веселый песенник и гармонист, любил рядиться, ночи напролет таскался по вечеркам, а потом будто ему "попритчилось". А другие говорили, что Созонт, захватив его у выручки, ударил чем-то в темя. Парень ошалел, оглох, отвесил нижнюю губу, стал заикаться. Таким и женили его на Варваре, своей деревенской девушке, из небогатых.

Старший работник Василий, кучерявый мужик лет под сорок, садился с лаптем у шестка, Пахом, его сподручный, лез на голобец, а мы с Петрушею -- на печку, к прусакам.

– - Ну и что же?
– - начинал всегда Пахом.

Это был бездомный парень, осенью отбывший призыв, угловатый в движениях, большеротый, как лягушка, со впалыми висками и приплюснутым носом, отчего лицо его казалось плоским днищем, на котором торчали острые скулы, а хрящеватые, нечистоплотные уши, черные прямые волосы, пересыпанные перхотью, и глупая улыбка дополняли общую непривлекательность его облика.

– - Вот тебе и что!
– - незнамо чему ухмылялся Влас в ответ, картавя, кашляя и заикаясь.

Жадные, трясущиеся, с красными от напряжения лицами, они до поздней ночи, сидя друг против друга, наперебой рассказывали срамные истории про баб, щеголяя грязными словами, отрывисто хихикали, ругались, смачно сплевывая на стену, и тянули без перерыву вонючий трехкопеечный табак.

Влас бахвалился, сколько работниц он испортил -- то насильно, а то за конфеты или ситец, как они плакали и жаловались "бате". Пахом, слушая, рычал от радости, колотил ногами о помост, опрокидываясь на спину, и расспрашивал, как тот портил их, что говорил им и что они говорили.

– - У Феклушки Глазовой мой мальчуган-то, с места не сойти!
– - говорил хозяйский сын.-- Я как увижу теперь мужа, непременно расспрошу: жив ай нет, скажу, мой парень?.. У Анисьи -- тоже мой, у Ховры -- тоже мой...

– - А свою не прозеваешь?
– - спрашивал Пахом.

– - Моя крепкая,-- крутил лохматой головою Влас.

Батрак подзадоривал:

– - Я вот ее... прищемлю когда-нибудь...

Полоумный Влас таращил желтые глаза, а мы с Петрушей заливались звонким хохотом.

– - Прищеми, прищеми, Пахомушка!
– - кричали мы.-- Покрепче ее, ведьму!

– - Цыц, вы, сволочи!
– - орал во всю глотку Влас, стуча кулаком по полатям. А потом широко улыбался:-- Поди, робята, страшно, как я закричу? Небось думаете: сейчас смерть?
– - Помямлив, почесав затылок, говорил, обращаясь к Пахому: -- А я твою прищемлю, что? Попался, сват?
– - и подпрыгивал, весело потирая руки.

Василий, всегда будто не слушавший болтовню, говорил, держа в зубах очинённое лыко:

– - Облом мамин, у него же нету!.. Его жена еще во стаде бегает.

– - А я обожду-у!
– - заливался Влас.-- А я обожду-у!.. Попался, парень? А я обожду-у!.. Ты мою, а я твою!..

Иногда на этом все кончалось. Влас, чувствуя себя победителем, неистово кричал, махая лапами, а мы четверо катались со смеху над ним. Уверенный, что все поражены его находчивостью, он ржал еще громче, до тех пор, пока его не постращает кто:

– - Старик, кажется, шатается под подворотней.

Парень бледнел, осекался и тихонько лез в угол.

Иногда же, взбешенный насмешками, Влас бросался на Пахома с кулаками, а тот, зная, что слюнтяй отцу не жалуется, бил его чем попало по лицу и голове. Влас, рыдая, выбегал на улицу.

Утром драчуны мирились. После ужина хозяйский сын опять приходил в избушку, и опять шла речь о бабах, неизменно начинаясь:

– - Ну и что же?..

– - Вот тебе и что!..

Изредка к нам заглядывали соседи. К срамным разговорам присоединялись ведьмы, колдуны, утопленники, домовые и разная пакость. Мы с Петрушею, тесно прижавшись друг с другу, дрожали, Василий что-нибудь мурлыкал у шестка, а на улице скрипели ветлы, зловеще дул сырой весенний ветер, трещал лед и выли на разные голоса собачьи мартовские свадьбы.

Старший работник Василий, Вася Батюшка, в разговоры не вступал ни при своих, ни при чужих людях, а при драках отворачивался в сторону. Это был степенный, молчаливый человек, читавший по праздникам святцы. У него была своя избенка в Мокрых Выселках, шестеро золотушных детей, надел земли и трегубая жена на сносях. Каждый вечер, когда на хозяйской половине тушились огни, к нашему окну осторожно пробиралась дочь его Грунька Конопатка и тихо, как собака, скребла в раму. Василий, покряхтывая, накидывал на плечи полушубок. Иногда же, не вставая с места, просто разводил руками -- шорох прекращался. Девка прибегала за крупой и солью, которые воровал Василий для домашних.

Раз я захватил его в амбаре у пшена. Увидав меня, работник поспешно отскочил от сусека и стал копаться на полке с инструментом.

– - Петруш, наверстку не видал тут?
– - спросил Вася Батюшка, гремя долотами.

– - Это -- я, дядя Василий; Петька у колодца,-- отозвался я.

– - А-а, это ты?.. Я наверстку никак не найду...-- Смущенный, он неумело прятал лицо, становясь ко мне спиною.

Подойдя к сусеку, я промолвил:

– - Сровнял бы пшено-то, а то ямы... догадается... Ты это для Груньки?

Вася Батюшка спросил:

– - Скажешь или нет?

– - Если спросят, скажу.

Он звякнул клещами, которые держал в руках.

– - Дур-рак!
– - сказал он.

Бросив в угол клещи, заровнял гусиным крылышком пшено, а сверху потрусил мукой, будто издавна запылилось.

– - Богатому имущество хочешь копить?
– - спросил работник, опираясь на дверную раму.-- Эх ты, червь!
– - и в досаде сплюнул.

– - Я, дяденька, ничего,-- испуганно прошептал я.-- Если сам не тяпнется, я не съязычу, дай бог провалиться на этом месте!
– - и я на все углы начал креститься.