Повесть о днях моей жизни

Руки трясутся, в горле пересохло. Заикаясь и путаясь, передаем, как было дело, и робко молчим.

Вспоминаются наставления матери: "Поклонись на все четыре стороны и скажи: православные, простите меня, глупого!" И я опускаюсь на землю, бессвязно бормоча:

– - Православные...

А старик с опухшими глазами трясет меня за плечо и скрипит противным голосом:

– - Чем уток-то?

Изо рта у него скверно пахнет, в углах глаз -- желтый гной, толстый нос покрыт угрями.

– - Чем вы их?

– - Колотушкой...

– - А? Шибче сказывай!
– - подставляет большое мясистое ухо, из которого торчат клочья грязных седых волос.

– - Колотушкой. Ею колья забивают... старички!..

Падаю ему в ноги.

– - По головам небось? Ты погоди, после поклонишься... Слушайте вы, не галдите: они колотушкой их! По головам, говорю, или как?

– - По головам и по другому месту... Простите меня, глупого!..

Старик дробно смеется, будто чистит ножом сковородку, и кашляет, обдавая гнилым запахом, треплет сухой рукою с шишками на суставах по спине меня и шепелявит:

– - Ишь ты -- ловкий какой! Как хлопнешь, так и готова?

– - Да-а...

– - Ловкий, шельмец, ловкий!..

Нанизанные на тонкую бечевку куски мяса нам обматывают вокруг шеи, пухом и перьями посыпают головы и ведут рядком с одного конца деревни на другой и обратно. Улюлюкая, звонко бьют в старые ведра и заслонки, кричат, забегая к самому лицу: "Утятники! Воры!..", заставляют низко кланяться миру, позорят нас...

А меня клонит сон: усталые ноги еле передвигаются, голоса толпы, дикой и жадной до зрелищ, звон посуды и брань кажутся чужими, далекими.

...Ночью загорелся у старосты сарай. Опять крики, звон и топот. Огонь с сарая перебросился на скирды хлеба, оттуда -- на избы и клети. К голосам людским и визгу присоединился набат, рев скотины, плач детей...

Прижавшись к забору, я смотрю на зарево и тихо плачу...

Постарел я за этот день.

Книга вторая

Отрочество

I

В марте месяце, перед жаворонками, приехал к нам Созонт Максимович Шавров, скотопромышленник и богатый человек из Мокрых Выселок.

– - Хозяин дома?
– - постучал он в двери.

– - Дома, дома,-- отозвались наши.-- Заходите -- гостем будете.

В избу вошел коренастый мужик среднего роста, широкоплечий, с небольшою лысиною, краснобородый.

Отец, как ужаленный, соскочил с голобца, оправил рубаху и, моргнув сестре, поздоровался с ним за руку. Мать поспешно сдернула столешник со стола, немытые ложки и солоницу, вытерла тряпицей лавку, говоря умильно:

– - Присядь покуда что, присядь, миленочек...

Мотя побежала за водой на самовар.

Вздыхая и покашливая, Созонт Максимович неторопливо снял тулуп, оставшись в новом романовском дубленом полушубке с вышивкою на груди и в коломенковой, с махрами, подпояске.

– - Старик, чайку бы гостю-то,-- несмело вымолвила мать.

Отец весело ответил:

– - Девка побежала уж,-- и опять незаметно моргнул матери, щелкнув себя под подбородок. Мать схватила из угла стеклянную посудину.

Гость сказал отцу:

– - Я насчет должку, Лаврентьич... Чисто смерть -- расходы одолели, подати, страховка, жеребца вот купил... ты уж как-нибудь похлопочи, пожалуйста, а в случае чего -- опять ссужу...

Отец, глядя в окно на серую в яблоках лошадь, запряженную в легкие козыри, проговорил, вздыхая:

– - Лошадка -- важная... Что твой князь теперь ты ездишь, Созонт Максимович.

Глаза гостя заблестели удовольствием, но сейчас же спрятались под густыми бровями, и он сокрушенно ответил, оправляя бороду:

– - Куда уж нам!.. Намедни князь-то -- с колокольчиком и кучер в перьях... Не угнаться нам за ним, за князем-то...

Созонт Максимович -- приблудный сын Максы Шаврова. У него -- ветряная мельница, лавка, маслобойня, крупорушка и денег несметное множество. Половина Осташкова, окрестные деревни и своя -- Мокрые Выселки -- должники его. При старом князе Дуроломе сестра Максы -- покойница Мариша Барыня -- была господскою любовницей, потом стала любовницей жена его -- Федосья Китовна, а муж -- бурмистром. Обе получали много милостей от барина, оттого разбогатели так. Князь Осташков, прежний, умер; Мариша Барыня тоже умерла; Макса теперь без ног, с виду желт и лыс, как чахлый гриб; домом управляет старший сын его Созонт вместе с братом Федором, вдовцом, тоже приблудным. Они дают деньги в рост, торгуют шерстью, льном, маслом, имеют много земли и скотины, вообще народ очень хозяйственный, первый в волости. На вид Шаврову сорок пять -- сорок семь лет, а на самом деле -- много больше. Он -- сыт, румян и богомолен, говорит тихим, ласковым голосом, любит пошутить с девками, посмеяться, побалагурить или, как он говорит, "поточить балясины". Он шипит тогда, как селезень, и веселые, колечками, жидкие кудерцы его вьются и подпрыгивают на лоснящемся затылке, а пухлые пальцы в крупных перстнях мягко шевелятся и дрожат.

Созонт Максимович безграмотен, но должников знает, хозяйство и лавку ведет -- дай бог всякому, никому никогда ни в чем не ошибается и сроки платежей не пропускает.

– - Нынче к шестому тебе, а деньжат собрал пять красных, нуко-ся, подумай!
– - говорит он ласково отцу.-- С тебя там что приходится?

– - Четыре пятишницы,-- кряхтит отец.

– - И то никак четыре,-- жмурится Шавров.-- Четыре, да... Пенечку не измял еще?

Отец чешет живот и сплевывает в угол.

– - Ишь ты, веник-то в пороге бросили, холерные!
– - нагибается он у дверей.
– - Места не найдут получше, так и суют под ногами!..

– - Бабье дело глупое!
– - смеется гость,-- Баба -- что овца... Овина два, чай, было или больше? Нынче, слава богу, пенька добрая: зеленая, волнистая, как шелк... Пудиков пятнадцать вышло?

Отец, вздыхая, лезет в горнушку за табаком и кричит Моте:

– - Скоро, што ли, самовар-то?

Шавров зевает, крестя рот. Ему надо узнать, цела ль у нас пенька, которая обещана за долг, а отец продал ее, не мявши, еще осенью и отвиливает. Созонт чует это, но -- играет. С кутника мне видно, как кривятся его губы под пушистыми усами, маленькие, сверлящие глаза иглами впиваются в спину отца, а когда тот оборачивается, тухнут, становясь невинно добродушными, почти ребяческими.

– - По знакомству я тебе копеечку на пуд надбавлю против базара, а?

– - Оно коне-ешно!
– - говорит отец и бежит в чулан.-- У пас от праздничка селедочка осталась,-- ухмыляется он,-- мы съедим ее за чаем-то, а то еще протухнет, грешная,-- и вопросительно глядит в лицо Шаврова.

– - Мо-ожно,-- тянет гость,-- отчего-о нельзя? С нее чаю выпьешь больше...-- Обернувшись к вошедшей матери, он говорит:-- Мы тут с мужиком твоим насчет пенечки толковали... Благодать у вас, Ондреевна, мочить ее в реке!.. Вон у Ведмедевских в копани-то -- желтая, кургузая, как жулик, а у вас на подбор -- волокно к волокну...

Мать, поставив на скамейку ногу, подвязывает оборвавшуюся лапотную веревку.

– - Кабы достатки,-- говорит она, вытирая нос,-- весной бы рубля по три шла, а то по два с четью ухайдакали.

Отец лезет под лавку за бруском -- ножик поточить, а Шавров вздыхает:

– - Ишь ты, уж прода-али?.. Знамо дело -- весна цену надбавляет... Жалко, что поторопились, очень жалко...

– - Разве с ними сговоришь?
– - кричит отец, сидя на корточках.-- Прода-ай, старик! Прода-ай, старик!.. Вороны!.. Я им: погодите, бабы, вот Созонт Максимович приедет -- разговор у нас с ним был, а они, дубье: по-одати, Христово рождество-о!.. Черти драные!..