Повесть о днях моей жизни

– - Обокрасть богатого не грех,-- гневно молвил Вася Батюшка.-- Понял?
– - притопнул лаптем он.

– - Понял, дяденька, понял,-- ответил я поспешно.-- Все как есть понял: обокрасть богатого не грех!..

– - То-то же... Ты куришь? На вот на цигарку полотборки.

Работник вышел из амбара.

Вечером у нас опять была баталия Пахома с Власом, опять скребла Грунька за окном и опять выходил Василий в сени, причем из кармана у него торчало горлышко пивной бутылки с постным маслом. После драки, в этот вечер особенно жестокой, пришел старик Севастьянов, ночной сторож, и рассказал, как в полночь на Казанскую, после того как он, выпив "малость", проводил гостей, нечистый дух загнал его на Каменную Лощину, за шесть верст от деревни, и как он спал там до утра в ручье, а вокруг него плясали черти, мыши, три бурых кобеля, покойница Сычиха Ведьма и Кривой Рогач, дурновский мельник. Рассказывая, старик сплевывал от омерзения, крутил квадратной головою, то и дело взмахивал руками, выл и кашлял, а чтоб крепче верили, божился, как торгаш. Петя, мой подпасок, так заслушался, что чуть не хлопнулся с печки на голобец, а я все время думал над словами батрака Василия: "Обокрасть богатого не грех".

"Почему не грех?
– - ломал я голову.
– - Почему осташковцы, стащив что-нибудь у князя, молчат, а он бахвалится? Почему конокрады и другие воры ходят по ночам и берут скотину незаметно? Потому что они чувствуют, что делают гадкое, нехорошее дело, оттого и ночь им на руку. Года два назад, даже меньше двух, меня самого срамили на все корки середь мира, а поймав с поличным, трепали до исступления и все за то же: за уток, за чужое, за воровство... И вот вдруг в Мокрых Выселках, немудрой деревушке в шестьдесят дворов, оказался человек, кудрявый Вася Батюшка, трегубой жены муж, который походя таскает хозяйское имущество и сам себя за то похваливает, говоря: "Обокрасть богатого не грех". Отец мой и мать воровству меня не учили и, если бы услышали об этом, не признали бы за сына. Я терялся. "Есть что-то неладное в словах Василия, -- думал я.
– - Ведь князь -- тоже богач, даже не чета Шаврову, поп -- тоже богач и старшина -- богач; у них мужики воруют сено, дрова, копны с поля и все, что попадается под руку, однако же я еще ни от кого не слышал, чтобы на людях они оправдывали воровство".

Когда Севастьянов ушел, я спросил у Пети:

– - Ты, Петруха, любишь воровать?

– - Кого?
– - спросил товарищ, даже испугавшись.

– - Пшено, масло постное, крупу... Ты воровал когда-нибудь?

Мальчик удивленными глазами уставился на меня, не понимая.

– - Зачем воровать?
– - наконец, спросил он.-- Это ж грех!.. Мне мама не велела, нам учитель заповедь читал и книжки... Я не согласен, не буду!..-- бормотал он, словно подозревая меня в том, что я его сбиваю к воровству.

– - Ты погоди,-- придвинулся я ближе и так, чтобы никто не слышал, рассказал ему о Василии, о том, как ходит Грунька Конопатка под окно, о сегодняшнем амбарном происшествии и о поразивших меня словах работника.

– - Не верь ему, Ваня!
– - горячо воскликнул мой товарищ, выслушав меня.-- Неправда это! Он нарочно так сказал, потому испугался!.. Крест господний, он с испугу!..-- Петя схватил меня за руку.-- Не верь ему, ни за что не верь!
– - шептал он.

– - Вы там что шушукаетесь, ей, орлы?
– - спросил Василий.

– - Так, дяденька... Насчет девок разговор у нас,-- отозвался я.

Пахом на мои слова залился хохотом, потом выругал нас; Василий тоже засмеялся.

– - Рановато,-- сказал он,-- поди-ко, еще не смыслите что к чему?

Пахом ему ответил:

– - Этот, как его... Кривоглазый-то, пожалуй, впрямь не смыслит, а Ванек -- пройдоха!.. Ванек облапошит Любку, вот посмотришь!..

Вася Батюшка хихикнул:

– - У тебя, парень, у самого зуб на нее горит, я ведь примечаю!..

Я сказал Петруше: -- Слышишь, какой у Василья голос-то веселый!.. И не тужит... Может, вправду, греха нет? Расспросить, что ли?

– - Расспроси,-- промолвил Петя, но сейчас же спохватился: -- Нет, Ваня, не надо лучше, брось... Мама говорила: грех. Тебе мама говорила? Ты не слушай их,-- они плохие. Чуешь, как Пахом ругается? Он злой-презлой, я знаю, а Василий -- хитрый... смирен, а хитрый...

Однако, несмотря на слова Петруши, я наутро спросил работника, почему не грех обокрасть богатого.

– - Ты все с тем же?
– - нехотя ответил Вася Батюшка, и по лицу его пробежала досадливая гримаса.

– - Мать меня учила, дяденька, не воровать, а ты вот другое говоришь... Я все думаю над этим.

– - И я тебя не учу, -- сказал Василий.

Мы месили лошадям резку. Серый жеребенок наступил работнику на ногу. Вася Батюшка, схватив полено, торчмя под живот стал бить его: от такого битья нет ни звука, ни следов, а боль сильная.

– - Сокрушил бы вас с хозяином!
– - шипел змеей Василий.
– - Опостылели вы мне!..

Я молчал, стоя поодаль.

– - Об хозяине ты думать перестань,-- сказал работник, беря из моих рук севалку с отрубями.-- Он нас сам жмет так, что аж спина трещит, понял?
– - Василий покраснел от злости.-- А мне что ж-жалеть его, родимца?
– - крикнул он.-- Да пусть он сдохнет, аспид рыжий!

После я заметил, что добро воруют и Пахом, второй работник, и хозяйский сын, подумал и махнул рукой: делайте, как вам угодно...

II

Пасху провели со снегом, ветром и дождями. Устроили было релья у ворот, но никто за всю неделю не катался. Прояснилось небо, и земля очистилась на Фоминой: в пять-шесть дней согнало снег из ложбин, высушило дороги, а луга одело мягкою зеленью. От земли пошел крепкий здоровый запах, ракитки и верба унизались восковыми гусачками, зацвела душистая черемуха, как кутья, налились и разбухли березовые почки, а из надсеков в стволах потек светлый сладковатый сок.

Мокрые Выселки завозились и забегали, как муравьи. Спешно чинились сохи, бороны, телеги; с утра до вечера в кузнице гремел молот, вперемешку со смехом и возгласами.

Вдоль выгона, задрав трубой хвосты, как сумасшедшие, носились жеребята, а за ними, пьяные от счастья, ребятишки и собаки. С безоблачного голубого неба смотрело весеннее солнце, беспокойно металась скотина во хлевах, а по пашне пеленою стлалось марево.

Всем семейством с раннего утра мы чистили двор и улицу, готовясь к молебну. Одни скребли вилами навоз, бросая его в тачку; другие убирали бревна и хворост от заборов; бабы подметали, а мы с Петею, садясь попеременно на Мухторчика, возили тачку в огород. На хороших харчах товарищ за две недели порозовел, повеселел и хохотал, как стригунок, прыгая на все лады возле больших, заигрывая с Любкой, со мною и с Варварой. Шавров, глядя на работника, добродушно улыбался:

– - Ишь ты, демон, вьюном крутится!

На крыльцо из душной хаты выползла Федосья Китовна, сухонькая старушка небольшого роста, очень богомольная, с темными родинками на правой щеке, разговорчивая. По привычке, оставшейся еще от крепостного права, Китовна носила высокую кичку с подзатыльником, китайчатый шугай и нарукавники, а вылинявшие жидкие косицы заплетала над ушами в два крысиных хвостика. Щурясь и блаженно расправляя косточки, бабушка покрикивала:

– - Петрик! Ваня! Подберите вот тут щепочки!

Мы наперебой летели к ней и с усердием мели и чистили.

– - Бабонька!
– - кричал Петрушка.-- Милая!..-- и, не зная, что больше сказать, колесом катился по двору.

– - Ах вы, козлики!
– - смеялась Китовна.-- Всякая-то у вас жилочка ходуном ходит!..-- И глядела поверх крыши в голубое небо.-- Березовки бы нарвали мне, ребятки!..

– - Нарвем, бабонька, нарвем!.. И березовки, и хмелю, и грибов, и всего, чего твоя душа захочет!
– - звенел Петя.-- Дай ты нам управиться, пожалуйста, всего нарвем.