Повесть о двух головах, или Провинциальные записки

* * *

Еще и недели не прошло с тех пор, как дети сачками и панамками закидывали майских жуков, которых в этом году была такая пропасть, что даже прожорливые птенцы воротили от них свои желтые клювики, – не замедлила явиться новая напасть. Уродились в несметных саранчовых количествах капустницы. Буквально в одночасье весь окружающий воздух побелел и поднялся на крыло. Знающие люди говорят, что осенью капусты будет столько, что у всех девушек, которые ее регулярно едят с детства, все будет хорошо, а в отдельных случаях еще больше. Мало кто помнит, однако, что не только с капустой, но и с бабочками капустницами связано одно из почти забытых ныне старинных русских поверий. В губерниях вроде Владимирской, где почва сплошной суглинок и песок, капуста растет плохо, но стоит девушке в начале июня выйти в поле, раздеться до пояса и подставить все, что должно к свадьбе вырасти, капустницам… Кстати говоря, во Владимирской, Ивановской и Нижегородской губерниях, бабочку капустницу раньше так и называли – наперсница. Эти первые июньские дни в народе называются «на Авдотью Капустницу» или «на Авдотью Наперсницу», а в некоторых местностях и вовсе «Авдотью Грудинкину». Юноши водят хороводы вокруг полей с бабочками и девушками, а мужчины женатые пьют горькую и пытаются закусить собственными локтями. Тогда же поют частушки приличествующие случаю. Девушки, к примеру, поют: «Перед мальчиками – хожу пальчиками. Перед зрелыми людьми – хожу белыми грудьми», – а юноши: «Капуста, капуста капустится. Постоит, постоит и опустится…» Впрочем, эту поют замужние женщины. После того, как растащат по домам мужей, напившихся горькой.

* * *

Две последних недели весны напоминают вечер пятницы. Даже если ты успел заранее расцвести, то для того чтобы успеть опылиться, отложить яйца, икринки, образовать завязь или хотя бы просто пригласить поужинать в ресторан, надо долго стоять в очереди…

Выкса

Рассказ о Выксе надо начинать издалека – из Тулы. Даже и еще дальше – из Санкт-Петербурга. Кабы императрица Елизавета Петровна не запретила вырубать леса в радиусе двухсот верст от Москвы, то никакой Выксы и не было бы. Так бы и подвозили подмосковные дрова к тульским железоделательным заводам, так бы и дымили они во все трубы, а мурома с мордвой так бы и жили себе в Нижнем Поочье по берегам тихих речушек Выксуны и Железницы, так бы и пили железистую на вкус воду. Занимались бы мурома с мордвой охотой и рыболовством, ковали бы наконечники для копий, стрел, ковали бы мечи и ножи из железа, которое выплавляли бы в примитивных рудообжигательных печах – сыродутных домницах со снесенным колошником, сильно выгнутой лещадью, без шлаковыпуска, работавших на принудительной тяге через керамические сопла, вставленные в полностью закрытое устье печи. Нет, я не знаю, что такое колошник и чем он отличается от кокошника. Про лещадь я даже боюсь догадываться. Я просто списал эти слова из умной книги об истории Выксы. Ну, хорошо, хорошо. В металлургическом словаре написано, что лещадь – это просто нижняя, донная часть футеровки печи и ничего больше, но вы немедля спросите – что такое футеровка и мы… никогда не доберемся до Выксы.

Короче говоря, спустя одиннадцать лет после известного указа тульские мастеровые и железного дела промышленники братья Андрей и Иван Баташевы основали первый Выксунский железорудный завод. Тут надобно сказать о братьях Баташевых [42] , этих русских Крупках [43] восемнадцатого века. С одной стороны, они, безусловно, были из «стаи славной екатерининских орлов», о которых писал Александр Сергеевич, а с другой… Шиллер по ним плакал. В том смысле, что пьеса «Разбойники» – это тоже о них. Правдами и неправдами, коих было… и быльем поросло, а более всего при помощи железной воли, изобретательности и деловой хватки братья построили второй, третий, четвертый… десятый заводы, наладили выпуск сотен тысяч пудов чугуна, отлили несметное количество ядер и пушек, из которых российский флот изо всех сил палил по турецкому, получили вожделенное потомственное дворянство, чины коллежских асессоров и… разделились. По условиям раздела Андрею Родионовичу достались отцовские дома в Туле, Москве, дворцы в Петербурге и половина заводов, в том числе и в окрестностях Гуся-Железного. Остальные семь заводов и дом братьев в Выксе отошли Ивану Родионовичу.

42

У их отца, Родиона Баташева, была неполная, с точки зрения нашего сказочного смысла, семья. Нет, он не был, упаси Господь, вдовец, но к двум умным сыновьям для полного комплекта полагается третий – дурак. Какой-нибудь артиллерийский секунд-поручик – мот, картежник и пьяница. Он бы рано женился по страстной любви, наделал бы кучу детишек, две или даже три кучи долгов, промотал бы свою долю отцовского наследства, вогнал бы в гроб жену своими кутежами, и братья учредили бы над ним опекунство. Для начала, конечно, высекли бы как следует на семейном совете, а уж потом учредили. Но… нет. В семье Баташевых все были умные. Андрей, правда, любил покутить, был охоч до женского полу, но первым делом у него все равно были самолеты, до изобретения которых тогда оставалось каких-нибудь полтораста лет.

Не канули в лету и те из Баташевых, что остались в Туле. Конечно, они не стали чугунолитейными и стальными королями, как Андрей и Иван, но… попробуйте прицениться к настоящему, с полной грудью медалей, баташевскому самовару и сразу почувствуете, как его цена не только прокусит ваш кошелек насквозь, но и даже и брючный карман, в котором он лежал. Еще и исхитрится больно укусить за ногу.

43

Удовольствия ради замечу, что Баташевы уже тогда были королями своей огромной чугунолитейной империи и производили лучший в Европе чугун, когда Фридрих Крупп в доме своей бабушки еще пешком под стол ходил.

Почему они разделились… Бог весть. Может быть, потому, что были слишком разными. Андрей был своенравен, жесток. За упущения в деле мог работника и на дыбу… Цель у него всегда оправдывала средства. Попробовала бы только не оправдать. И еще он был многоженцем. Иван Родионович не любил всех этих, с позволения сказать, архитектурных излишеств. Человек он был уравновешенный, скромный, семейный [44] и бережливый. Кроме дела у него была всего одна страсть – театр. Вернее, балет. Который он и завел в Выксе – сначала в доме, который был построен еще на двоих со старшим братом, а потом и в огромном парке. Тут бы и написать, что ставили в баташевском театре оперы и балеты на производственные, металлургические, темы. Крепостные балерины, тонкие и гибкие, как тростинки, собравшись в круг, извиванием рук изображали бы языки пламени в доменной печи, а плечистые юноши на счет «раз» черпали бы из доменной печи жидкий чугун, а на счет «два»

лечились бы от ожогов

… Нет, Иван Родионович был не настолько передовых взглядов на балет. И в страшном сне ему не могли присниться пьеса «Сталевары», опера «Сталевары» и балет «Стальной скок». В его времена до них еще было, слава богу, почти две сотни лет. Шел я по улице Красные Зори [45] , которая проходит через центр Выксы, и думал, что толстовское «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» к нашим городам не применить. Несчастливых городов в нашей провинции я видел множество – все в них, увы, одинаково. Заводская труба, в которой уже много лет вьют гнезда вороны, давно неметеные улицы с разбитым асфальтом, краеведческий музей с протекающей крышей и заброшенный храм вовсе без нее, дома с облупленной штукатуркой, такие же облупленные жители и время, вытекающее по капле из остановившихся часов на фронтоне городского вокзала. И всё тебе, если ты, конечно, не иностранец, понятно – почему не работает завод, почему протекает крыша в музее, почему ямы в асфальте, почему облупилась штукатурка и жители. Да потому. Гораздо сложнее объяснить – почему наоборот. Видишь чистые улицы Выксы, и незаметно для самого себя начинаешь озираться вокруг в поисках инопланетян с серебристыми мусороуборочными летающими тарелками или, на худой конец, хотя бы приезжих из стран ближнего зарубежья, славящихся своими трудолюбивыми дворниками, с метлами, и не находишь ни тех, ни других. Видишь дым из трубы завода и думаешь – ну, это ненадолго. Прошлогодние листья жгут или разноцветные обертки от несбывшихся надежд. Видишь свежевыкрашенное, тщательно отреставрированное здание музея и… не знаешь, что и думать.

44

Семейный настолько, что первым в России придумал лить из чугуна кухонные сковородки. Во времена, когда ни Клара Цеткин, ни Роза Люксембург не могли привидеться даже в страшных снах, чугунные сковородки способствовали много к

сотрясениям мозга мужчин

защите прав женщин.

45

Прилагательного «красный» в названиях выксунских улиц, как и в названиях улиц множества городских провинциальных городков, более чем достаточно. Конечно, название улицы «Красные Зори» проигрывает в неравной борьбе названию улицы «Красных Идей», что в городе Кашине, Тверской губернии, но зато в Выксе есть улица Красная Площадь. Раньше, то есть до двадцать седьмого года прошлого века, она была Базарной Площадью, а к десятилетию советской власти ее переименовали. Оно бы, может, и обошлось, если бы к празднику у выксунских большевиков были другие подарки, но в двадцать седьмом году было сложно с подарками. Особенно с трудовыми, если с тринадцатого года не было никакой модернизации производства. Как ни крути, а дешевле и сердитее переименования подарок найти трудно.

Музей истории Выксунского металлургического завода находится в том самом усадебном доме, который построили себе еще братья Баташевы. За две с половиной сотни лет здание ушло в землю более чем на полметра. Эти полметра убрали. Сотни кубометров твердой, как камень, земли убрали, чтобы открыть полностью окна первого этажа. Когда мне рассказал об этом экскурсовод в музее, я покивал головой и не поверил [46] . То есть я бы поверил, конечно, если б мне сказали, что раньше дом Баташевых был о-го-го! Были ажурные чугунные балконы, ажурные чугунные лестницы внутри, ажурные чугунные завитки украшали крыльцо, но осталось все это великолепие только на старинных фотографиях. Деньги для ремонта выделяли, но так давно и так мало, что никто и не заметил их исчезновения. Так было всегда. И тут вдруг выясняется, что ты не в привычном родном Зазеркалье и перед твоими глазами, а не на старинных фотографиях ажурные чугунные балконы, ажурные лестницы, ажурное крыльцо и даже львы у входа…

46

Справедливости ради надо сказать, что музей заводской и находится на балансе металлургического завода. Будь он на попечении государства – давным-давно бы лестницы протянул и врос в землю по самые балконы второго этажа.

Рассказали мне и о том, что при уборке лишней земли вокруг дворца более всего было найдено осколков цветного бутылочного стекла. Эка невидаль – бутылочные осколки. Кабы нашли залежи дирижерских палочек или несметное количество булавок для галстухов… Находили самовар, оклад иконы, курительную трубку, монеты, печные дверки, но Главной и, быть может, Страшной Тайны, как сказал экскурсовод, дом еще не выдал, а ведь она есть. Ее просто не может не быть. Лежит где-нибудь в бездонных баташевских подвалах полуистлевший, написанный лично рукой одного из братьев, рецепт чугуна, из которого получаются самые меткие пушки и самые тяжелые сковородки, но, может, это и не рецепт вовсе, а письмо Ивана к Андрею с настоятельной просьбой разделить имущество, или карта стен дворца с указанием мест, где замурованы сокровища, или чертеж мартеновской печи, до изобретения которой было во времена Баташевых еще сто лет, или один из потайных подземных ходов, до которых Иван был большой охотник. По этим ходам он незаметно приходил и в кухню, чтобы проверить, доливают ли его любимому коту Чугунку сливок в блюдце, и в заводскую контору – не обделяет ли себя зарплатой слишком честный приказчик, и в доменную печь с ревизией – не отлил ли кто себе воровским манером чугуна на личную пушку или сковородку. В таком подземном ходу запросто могло остаться какое-нибудь привидение вроде Черного металлурга. Вообще-то, Черные металлурги чаще всего водятся на заброшенных металлургических заводах, и видеть их можно только по ночам, но в Выксе нет заброшенного завода, а есть действующий. Такое у нас хоть и не слишком часто, но случается. Мало того, он действует в три смены. Куда, спрашивается, податься привидению, если и ночью все гремит, грохочет, пышет огнем и паром?

Заводской цех, где делают колеса для железнодорожных вагонов, напоминает чрево огромного кита. И то сказать – редкий кит вырастает до длины в два с половиной километра. Каждый год этот исполин производит почти девятьсот тысяч колес. Каждые двадцать пять секунд – колесо. Не всякая треска выметывает столько икринок, каждая из которых, между прочим, более трех центнеров весом.

Огромный, с трехэтажный дом, чудовищной, невероятной силы гидравлический пресс в десять тысяч тонн-сил. Он окутан змеиным шипением пара, в его внутренностях малиново светится раскаленное новорожденное колесо, он ухает, грохочет, утробно урчит, протяжно стонет, он медленно, могуче двигает блистающими машинным маслом цилиндрами, он шевелит множеством трубок и трубочек на своих, выкрашенных зеленой краской боках. Красное от натуги, пышущее нестерпимым жаром колесо забирает черная железная рука и кладет на стальной транспортер, который везет его к следующему прессу и затем дальше, дальше в бесконечную перспективу цеха [47] .

47

Над этим описанием пресса длиной в один единственный абзац я два дня ломал голову. И все равно… Если кто думает, что описывать цех металлургического завода легко, то пусть сам попробует. Это вам не пляж на Багамах с силиконовыми русалками изображать и не ледяную водку в запотевших графинах. Теперь уж и поучиться этому не у кого. Теперь у какого хочешь современного писателя спроси – что такое блюминг или мартен, не говоря о коксе?

Ну, положим, про кокс знают.

Будут тебе талдычить про поток сознания, про дискурс, про черта в ступе. Ни Фадеева с его «Черной металлургией», ни Гладкова с «Цементом», ни Кочетова с «Журбиными», ни Николаевой с «Битвой в пути». Как сказано Вийоном по совершенно другому поводу: «Где ныне прошлогодний снег?» Случись, не приведи Господь, партийное задание инженерам человеческих душ написать роман на производственную тему… Нечего и говорить – не выполним. Впрочем, все зависит от размера Сталинской премии.

Конечно, мне никто не говорил, да я бы и сам, если бы спросили, ни за что не признался в том, что рабочие и инженеры поклоняются прессам. Операторы прессов окропляют ароматическими маслами матрицы и пуансоны каждый капремонт, никогда не поворачиваются к прессам спиной и не ругаются в их присутствии. Да что говорить об операторах – не было случая, чтобы проходящий мимо пресса рабочий или мастер, не бросили бы хоть монетку на матрицу. У железнодорожников такие колеса, с впечатанными в них рублями, считаются счастливыми.

Кстати говоря, раскатываются выксунские колеса не только по России. Покупают их у нас и в Соединенных Штатах, и в Канаде, и в Европе, и в Индии, и даже на Тайване. Лишь одна страна не покупает у нас колес. Никто вообще не видел, чтобы эта страна у кого-нибудь купила хотя бы дырку от бублика. Только предложи им купить наши, как сразу же выяснится, что дырки от китайских бубликов в полтора раза дешевле. И ахнуть не успеешь, как тебе поставят первые два миллиона дырок на льготных условиях. Еще и будут уверять, что торгуют себе в убыток, потому как их дырки не от простых бубликов, а с маком.

После колесопрокатного цех, где делают вилы, показался мне школьной мастерской. Мастерская эта, однако, работает не сорок лет, как колесопрокатный, а сто пять. На выксунские вилы еще в семнадцатом году крестьяне поднимали помещиков по наущению большевиков, а потом, когда через несколько лет началась продразверстка, и самих большевиков. С тех пор было произведено восемьсот миллионов вил. Это количество не то что прописью – даже цифрами в голове не умещается. Технология производства вил, как, собственно, и сами вилы, за сто с лишним лет практически не поменялась. Если описать ее в нескольких словах, то это грохот беспрестанно вращающихся вальцов, в которых вытягивают раскаленные добела зубья вил, беспрерывный стук молотков, красный огонь печей, металлический звон и… сосредоточенное молчание. Рабочий не скажет, к примеру, другому рабочему: «Зачем вы взяли мою кувалду? С вашей стороны это была ошибка». Мастер не спросит: «Отчего заготовки лежат не там, куда я их велел положить? Положите их туда как можно быстрее. Пожалуйста!» Начальник цеха, проходя мимо, не крикнет: «Еще раз увижу хоть одного человека без каски – обижусь!» И все потому, что не берут чужих кувалд, кладут заготовки в нужное место и не ходят без касок. Тоска…

Начальник вилопрокатного цеха провел в нем большую и лучшую часть своей жизни. Если быть точным, то тридцать восемь лет из своих пятидесяти восьми. Такие люди, как он, не приходят с работы домой. Работа и есть их дом. Дом – это вилы. Нет, диван – это вилы… Короче говоря, тут должна быть такая красивая, изящная и немного грустная игра со значениями слова вилы, но я запутался. Сами доиграйте, а мне надо рассказывать дальше.

Последние десять лет цех все время хотят закрыть. Напирают на нерентабельность. Что такое вилы по сравнению с железнодорожными колесами? Чувствуете разницу в цене? Теперь напрягитесь и представьте себе разницу в цене между колесами и бесконечными километрами полутораметровых в диаметре нефтяных и газовых [48] труб, которые делают в трубоэлектросварочном цехе, построенном по японской технологии. Напряглись? Расслабьтесь. Цену вил на фоне цены труб не увидеть даже в электронный микроскоп. Раньше, в докапиталистическую эпоху, за одну смену делали тридцать тысяч вил, а теперь сорок тысяч, но за месяц. Но вилы-то все равно нужны. Правда, нужны они всего-навсего крестьянам и дачникам в России, Германии, Италии и даже Афганистане. Теперь напрягитесь еще раз и представьте себе разницу в силе голосов тех, кому нужны вилы, и тех, кому нужны трубы. Уже расслабились? Быстро же вы…

48

Там делают самые прочные в мире трубы, которые прокладывают по дну Балтийского моря для газопровода «Северный поток». Толщина стенки этих труб – почти пять сантиметров. По такой трубе в случае чего и убежать в Германию можно, а не уходить в женском платье по тонкому и неверному льду Финского залива.