Повесть о падающих яблоках

– Я тебе сейчас покажу, кто здесь прав. А ну, брысь отсюда!

Девицу как волной смыло, а Палыч тяжело вздохнул, открыл заветный шкафчик, где всегда держал коньячок, для случаев исключительных, (а сегодня как раз и выдался такой), лихо тяпнул рюмочку коньяку и засел за корректуру увесистой рукописи – в пору летних отпусков всё приходилось делать самому.

Оглавление

Оберег

Небольшая добротная изба у дороги.

На окнах резные наличники, не оттого ли так весело смотрят они в палисадник?

А палисадник весь зарос черёмухой…

В избе светло от чисто выбеленой русской печки, от дощатых, выскобленных берёзовым веником-голиком полов.

Чтобы не темнели половицы, тёрли их чистым речным песком, окатывали несколько раз водой и уж потом натирали воском. И долго стоял в избе ароматный свежий дух.

Гладкие бревенчатые стены увешаны пучками трав да кореньев.

Невысокая, ладная, ты стоишь у загнетки и бросаешь в кипящую воду щепотку какого-то зелья, приговаривая:

– Криница-водица, красная девица, на зорьке вставала… Заклинаю я, раба Божья Катерина, словом крепким, сердцем чистым, с помощью Божьей. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь…

Густой горьковатый аромат стелется по горнице, и зубная боль проходит, словно её и не было.

Я сижу на широкой лавке вся зарёванная, с опухшей щекой рядом с дедом и слышу, как он, усмехаясь в усы, бормочет чуть слышно:

«Ворожейка-душенька, зелья наварила…»

Сколько же лет было мне тогда?

Лет пять, наверное…

По холодной утренней зорьке уводила ты меня в лес, на заветные, одной тебе ведомые поляны, к заливным лугами – за травами.

Вижу тебя в белом, низко повязанном над глазами, платке, в расшитой незатейливым узором кофточке, с веткой калины в руке.

«…Каждую травку, каждый корешок в своё время срывать надобно. Сорвёшь раньше положенного времени или запоздаешь чуток, – ан, ушла сила целебная из травки той в корень, а из корня в землю-матушку. Жди теперь целый год…»

А я, замёрзшая, мокрая до последней ниточки, и слушала тебя и не слушала. Думалось мне о тёплой лежанке за печкой да о пёстром лоскутном одеяле. Вот бы забраться сейчас под него, укутаться и заснуть… Но время в лесу летит незаметно, вот уж и солнышко взошло, и полно лукошко разных трав да корешков.

…Мне было пятнадцать, когда умер дед.

Светлая тихая изба потемнела от чужих суетливых людей, не светились восковым светом затоптанные половицы, а у загнетки хлопотала незнакомая женщина, хмурая и неприветливая.

Ты сидела подле деда, лежащего на конике под иконами, а моя мать сердито вполголоса выговаривала тебе:

«Стыд-то какой перед людьми, хоть бы слезинку обронила. Полвека вместе прожили, дурой тебя, старую, не назвал ни разу. Бессовестная!»

Но ты спокойная и совершенно безучастная ко всему происходящему что-то шептала, глядя куда-то в себя странным, застывшим взглядом. Я подошла ближе, прислушалась.

«…Вот и хорошо, Витенька, вот и ладно, что ты раньше меня собрался. А то кто бы тут без меня за тобой доглядывал, ты же у меня ровно дитятко малое. Ты, Витенька, по-терпи немного, я тут не задержусь, скоро к тебе приду…».

После погоста, по обычаю вымыв руки, немногочисленная родня и соседи уселись за стол помянуть покойника. Тебя среди них не оказалось, и я вышла на улицу.

На завалинке, как раз там, где любил сидеть дед, ты сидела, и снова меня поразил твой взгляд в себя. Я подошла ближе, ты посмотрела на меня, и глаза твои потеплели.

– Почему ты не плакала. Тебе не жаль деда?

– Пустое это дело, плакать. Я с ним разговаривала, скоро свидеться обещала.

– Разве с мёртвыми можно разговаривать? Они же не слышат.

– И слышат, и видят не хуже нас с тобой, если не лучше ли.

Я присела рядышком, прижалась к тебе.

– Я не хочу, чтобы ты умирала, ба. Я боюсь.

– Глупенькая! Чего же тут бояться? Придёт моё время, и я умру. Отдыхать тоже нужно когда-нибудь. Смерть приносит избавление.

– Из-бав-ле-ни-е, – протянула я, – от чего избавление?

– Жизнь – хлопоты да суета; приходит время, и человек устаёт от жизни. Только время

это у каждого своё, и ни приближать, ни отдалять его нельзя.

– А ты знаешь, когда оно придёт, твоё время? А моё?

– Не дано человеку это знать, да и не надо.

Я приехала к тебе за месяц до твоей смерти, приехала потому что предчувствие беды не оставляло меня всё последнее время. Ты, совершенно высохшая, встретила меня со слезами:

– Милочка, ладушко моё, я уж и не чаяла свидеться.

И вроде всё было, как всегда.

И чай душистый на травах, и пирог с черёмухой румяный и вкусный…

Вот только нездешние тени залегли у тебя под глазами, да и неземным светом светились глаза твои.

Утром я вышла в палисадник и увидела тебя с маленьким лапоточком в руках. Он был почти готов, только осталось заправить лычку, чтобы не расплёлся.

– Кому такой малюсенький, ба?

– Тебе.

– ?!!

– Собираться мне пора, Милочка, далеко я от тебя скоро буду. В лапоточке этом защита твоя. От слова недоброго, от взгляда случайного, злого, от зависти чёрной, непрошеной. Не проклинай обидчиков своих, не желай зла им, не открывай сердце своё помыслам о мести. Ну а если кто так обидит, что жить невмоготу станет – потяни за лычку, расплети лапоток. Дорого заплатит обидчик твой.

Я взяла лапоток, хранивший тепло твоих рук. А ты протянула рушник.

– С рушником этим я замуж выходила. Теперь он твой.

Она всего на полгода пережила деда. Давно уже нет её в живых, но живы и стали взрослыми дети, которых лечила она травами да заговорами.

Я вышла замуж. У меня растёт сынишка, непослушный и вихрастый, вылитый воробышек.

Много раз, задыхаясь от обиды и глотая горькие слёзы, брала в руки я лапоток. И каждый раз словно что-то останавливало меня.

И отправлялся лапоток на своё заветное место, к тетрадке с наговорами да к пучкам трав.