Повесть о падающих яблоках

Тут номер телефонный – я позвоню? Вдруг дочь не такая, как жена? Вдруг она ничего не знает, а? Может, это она и есть на портрете? Хоть какая-то надежда.

Иришка разглаживала обрывки пожелтевшей от времени бумаги и всматривалась в разорванное лицо, пытаясь угадать, а скорее почувствовать, какие же глаза могли быть у этой русалки. Огромные, синие… Она уже видела это лицо где-то, лицо с таким вот взглядом.

«Да, тут чувствуется рука настоящего художника – не то что я…»

Она мечтала о художественном училище всерьёз. Рисовала неплохо – это у неё от Верочки дар был. Верочка писала удивительные пейзажи, в молодости её с Куинджи сравнивали и большое будущее прочили. Но всё сложилось иначе. На последнем курсе Верочку исключили из училища. Исключили за аморальное поведение, за… беременность. У Верочки была любовь, которой она оставалась верна всю жизнь, несмотря на то, что отец ребёнка бросил её. В июне пятьдесят второго она родила – и солнечные пейзажи сменились пейзажами ночными с косыми, неодобрительными взглядами соседок, с шепотком за спиной; а натюрморты состояли сплошь из пелёнок, распашонок, подгузников и бутылочек с молоком.

Сын вырос, женился на пятом курсе института на Катеньке Данченко, старосте группы переводчиков, и вскоре у них родилась дочка, беспокойная синеглазая егоза Иришка – вылитая Верочка. Потом родители Иришки уехали в Сирию – по контракту, а бабушка забрала внучку к себе. Девочка называла её только Верочкой и не иначе.

У Верочки было больное сердце,– ей тоже пришлось пережить блокаду, блокадники отличаются сильным духом, а вот физическое здоровье у них слабое, да и не удивительно – такое перенести.

После окончания школы Иришка поступила в медицинское училище и впоследствии никогда не жалела о том, что стала медсестрой; достаток в доме был: родители помогали, зато теперь она могла прийти на помощь Верочке в любую минуту. На работу устроиться сразу не получилось: в обычных больницах мест не было, разве что санитаркой. Поэтому, когда узнала, что на Пряжке требуется медицинская сестра, пошла не раздумывая. В больнице её любили: она никогда не повышала голос, для каждого пациента находились у неё и доброе слово, и улыбка, и шутка, а если нужно – и укол, и таблетка. Расторопную весёлую девчонку в больнице называли ласково – Скворушка, и даже Кира относилась к ней неплохо, настолько – насколько была способна на это.

– Позвони,– согласился врач, – только не рассказывай никому и не показывай обрывки, особенно упырихе этой, – Кире. А Синельников неизлечим – случай не первый в моей практике, увы…

– Но попробовать-то можно, – не сдавалась Иришка. Она схватила одеяло и, улыбнувшись на прощание, выскользнула из кабинета. Солнечный лучик её улыбки на миг осветил весёленькие стены ординаторской, пропитанные болью, человеческими страданиями и памятью.

А Скворушка уже неслась в палату. Укрыла Синельникова вторым одеялом, раздала назначенные лекарства, полила цветы в палатах, кабинетах и в столовой и никак не могла дождаться окончания дежурства. Уж очень ей не терпелось прийти домой и показать Верочке рисунок. Сначала глаза – вернуть затерявшийся взгляд «русалке», а потом и показать: интересно, что скажет Верочка… Фамилия-то знакомая у Аркадия Самсоновича: Синельников. В Москве художник есть с точно такой же фамилией… Вдруг – родственник.

Мысленно она уже давно держала в руках карандаш, и лицо на обрывках пожелтевшего от времени альбомного листка, проступало со дна чужой памяти.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

– Чем это ты там занимаешься? – Верочка расцеловала внучку в смуглые, «персиковые» щёки.

– Пытаюсь представить, как бы могла взглянуть на нас с тобой эта девушка.

Иришка почти закончила рисунок, вот только взгляд никак не приживался, казался неестественным, чужим.

– Чай-то мы будем пить? Девушка твоя подождёт полчасика, а потом как взглянет на тебя, прямо как у Некрасова – «посмотрит – рублём подарит» – уж очень я по тебе соскучилась, егоза.

Иришка, улыбаясь, повернулась к бабушке и невольно залюбовалась ею.

Всё-таки, она удивительна, её Верочка. Гладко зачёсанные назад, светло-русые волосы открывали высокий лоб и стремительный разлёт бровей, – словно чайка крылья расправила над синей стихией взгляда. Изящная, с устремлённым вперёд, тонко очерченным профилем, Верочка и в свои шестьдесят пять была красива.

От неё веяло изяществом, простотой и вместе с тем величием, благородством. Мама Иришки с лёгкой завистью произносила: порода! и вздыхала – в ней этой породы совсем не чувствовалось. Зато Иришка пошла в отца, и сходство с Верочкой угадывалось в ней сразу, и с каждым годом проявлялось всё отчётливее, всё сильнее.

– Неужели рисуешь, Иринушка? Глазам своим не верю! – Верочка расставляла на круглом столе чайные чашки и блюдца, рисунок на которых точь-в-точь повторял рисунок на скатерти. И в этом тоже сказывалась порода, сказывалась вся она – Верочка. Если чаепитие, так непременно за круглым столом, покрытым белой вышитой скатертью, отделанной мережкой; полотняные салфетки с тем же самым рисунком, только помельче, и с той же узорной паутинкой мережки. Нежно-лиловые крокусы цвели на чашках, салфетках, скатерти… Казалось, по комнате плыл едва уловимый запах весны: талого снега, клейких почек тополя и лёгкий аромат зелёного чая…

– Если бы ты знала, как я рада этому. У тебя дар, а с ним нужно обращаться бережно, дар даётся свыше. Грешно пренебрегать чужим даром, но ещё более тяжкий грех – пренебречь своим. Тебе просто необходимо поступить в художественное – я уверена!

– Как тебе эта русалка? – Иришка, не оборачиваясь, показала ей листок, на котором пыталась вернуть взгляд красавице с разорванного рисунка Синельникова.

Чашка едва не выпала из бессильно опустившихся рук Верочки. Иришка рассматривала лежащие на столе обрывки и не обратила внимания на побледневшее лицо бабушки.

– Откуда это у тебя?

Ставший чужим, хриплый голос, перепугал Иришку. Она обернулась и поразилась неожиданно бросившемуся в глаза сходству.

– Откуда? – жалобно прошептала Верочка и ласково погладила рукой обрывки.

– Ты только не волнуйся, – усадив Верочку на диван, Иришка бросилась к шкафчику с лекарствами, – это Валерий Николаевич, наш врач дал… Это у одного пациента было при себе.

– Кто он?

– Валерий Николаевич его на улице подобрал, он чуть не замёрз. Он постоянно мёрзнет и никак согреться не может. И на прошлом дежурстве моём тоже чуть не замёрз – галлюцинации такие сильные, что он на самом деле мёрзнет. Ты только не волнуйся!

– Кто… он?

Побелевшие губы не слушались, онемели, и таблетка вновь оказалась в дрожащей руке.

– Верочка, кажется, я поняла, – вскрикнула Иришка, обнимая бабушку, когда лекарство подействовало, и Верочке стало лучше. – И как я только не догадалась, ведь она мне сразу знакомой показалась. Просто отсутствие глаз с толку сбивало. А теперь я знаю, что вернёт ей взгляд.

Она сделала пару едва уловимых, быстрых штрихов, и всё встало на свои места. Сейчас этот взгляд принадлежал именно ей, девушке с рисунка, разорванного Синельниковым, девушке по имени Вера.

Иришка знала, что Верочке пришлось пережить в молодости, но сейчас всё воспринималось по-другому. Встала перед глазами она, чуть моложе Иришки нынешней, светленькая, хрупкая. И то, как её предал любимый, и его женитьба на другой, и скоропалительный отъезд в Москву… И увиделось, как проступали первые, самые горькие морщинки у рта, и первая, самая заметная седина.

Конечно же, Верочка решила ждать его, и ждала, но он не вернулся. Она узнавала все новости от словоохотливой Туси, соседки Аркадия. Потом – из газет, в которых о нём писали часто и называли талантом, гением, мастером. Напоминать о себе не хотела, просто продолжала жить и… носить ребёнка. Его ребёнка. Самим больным, самым непереносимым было то, что и он знал об этом.