Повесть о старых женщинах

Рано утром Констанция встала. Было пять часов — рассвет наступил два часа назад. Бесшумно двигаясь, она посмотрела через спинку кровати на диван, на котором мирно спала Лили, дышавшая тихо, как ребенок. Сама Лили воображала себя зрелой женщиной, повидавшей жизнь, но Констанция подметила в ее лице и позе чисто детское очарование. Лили нельзя было назвать хорошенькой, но ее черты, безошибочно выражавшие ее характер, производили впечатление, которое было сродни красоте. Она была полностью поглощена сном. Бессонная ночь не нанесла ей урона, и теперь Лили черпала новые силы в мирном забытьи. Ее простодушная детскость бросалась в глаза. Казалось, что все ее исполненное здравого смысла и милоты поведение на протяжении вечера было чисто подражательным — казалось невозможным, чтобы столь юное и свежее существо на самом деле могло испытывать те чувства, выражением которых были ее поступки. Ее неизбывная девическая простота почему-то вызывала у Констанции чувство жалости.

На цыпочках выйдя из комнаты, Констанция в халате поднялась на третий этаж и вошла в спальную Софьи. Она должна была еще раз посмотреть на тело сестры. Как немыслимо быстро произошло несчастье! Кто мог его предвидеть? Потрясение Констанции было сильнее отчаяния. Она еще не осознала всю тяжесть утраты. Она еще не вспомнила о самой себе. Глядя на тело Софьи, она была полна не жалости к себе, а сострадания к тому великому горю, которое произошло в жизни сестры. Впервые она до конца поняла, как велико случившееся несчастье. Очарование Софьи, ее красота — что принесли они Софье? Перед нею проносились эпизоды из жизни Софьи, искаженные и гротескные образы, сформировавшиеся в ее неискушенном воображении под влиянием редких и скупых рассказов сестры. Что за жизнь! Вспышка страсти, а после — почти тридцать лет в пансионе! У Софьи не было детей, она не изведала радостей и мук материнства. У нее, в сущности, никогда не было своего дома, пока она в своем бесплодном великолепии не приехала в Берсли. И вот — такой конец! Жалкий и позорный конец всего, чем щедро одарены были душа и тело Софьи! Да это не жизнь! А в чем же причина? Удивительно, с каким упорством судьба подтверждает грубые обобщения пуританской морали — той морали, в которой Констанцию воспитали ее суровые родители! Софья согрешила. А потому и страдание ее неизбежно. Авантюра, в которую она из каприза и гордыни пустилась с Джеральдом Скейлзом, не могла кончиться иначе. Ее бегство не могло принести ничего, кроме зла. «От этой истины никуда не уйти», — думала Констанция и была неповинна в том, что весь современный прогресс и мудрствования считала за ничто и думала, что весь мир вернется на круги своя и вновь пойдет по прежнему пути.

Еще за несколько дней до смерти Софьи люди говорили, что миссис Скейлз, как всегда, кажется моложавой и, как всегда, полна энергии. И верно, глядя на Софью с небольшого расстояния, видя этот прекрасный овал лица, эту подтянутую стройную фигуру, этот гордый взгляд, никто бы не сказал, что ей шестьдесят. Но посмотрите на нее теперь, на ее перекошенное лицо, на ее пустые глазницы, на ее морщины — да ей можно дать не шестьдесят, а семьдесят! Словно использованная, ставшая бесполезной и выброшенная на свалку вещь! Сердце Констанции таяло от мучительной жалости к этой неистовой женщине. А к жалости примешивалось суровое признание того, что здесь не обошлось без божественного правосудия. На устах Констанции была та фраза, которую при иных обстоятельствах повторял Сэмюел Пови: «Бога не обманешь!» Мысли ее родителей и дедов сохранили неприкосновенность в душе Констанции. Конечно, ее отец перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что по вечерам Констанция раскладывает пасьянсы. Но несмотря на карты, несмотря на сына, который никогда не ходит в церковь, Констанция при любых поворотах судьбы в основе своей оставалась такой же, как ее отец. Сила эволюции в ней не проявилась. И таких людей тысячи.

Проснувшись и вновь напустив на себя притворный вид взрослой и опытной дамы, Лили тихо вошла в комнату в поисках бедняжки Констанции. Пришла женщина, чтобы обмыть тело.

С первой почтой на имя Софьи пришло письмо от мистера Тилла Болдеро. Письмо недвусмысленно сообщало о смерти Джеральда Скейлза. Теперь Констанции больше нечего было делать. Что следовало сделать — сделают без нее. Люди с более сильной волей, чем у нее, уложили Констанцию в постель. Сирилу дали телеграмму. Вызвали мистера Кричлоу, а с ним явилась и миссис Кричлоу — сущее наказание, однако и она могла оказаться полезной, несмотря на свою суетливость. Мистера Кричлоу не допустили к Констанции. Она слышала, как его визгливый скрипучий голос раздавался в коридоре. Констанции велели лежать спокойно, и внезапный покой после лихорадочной ночи казался странным. Прошли всего сутки с тех пор, как она убивалась из-за смерти Снежка! Изнемогая от сонливости, Констанция задремала, и мысли о тайне жизни мешались с нереальностью сна.

Новость распространилась на Площади к девяти часам. Были люди, которые видели, как приехала машина и как Софью внесли в дом. Передавались фантастические слухи о том, как умер Джеральд Скейлз. Говорили даже, что он в отчаянии совершил самоубийство. Но горожан, хотя и возбужденных новостями, это не тронуло так, как должно было бы тронуть, случись это на двадцать и даже на десять лет раньше. Времена менялись, и Берсли утратил былую простоту.

Констанция боялась, что Сирил, несмотря на серьезность ситуации, может, как обычно, прибыть с опозданием. Она давно уже научилась не полагаться на него. Однако он приехал в тот же вечер. Во всех отношениях поведение его было безупречным. Он проявил умеренную, но неподдельную скорбь в связи с кончиной тетушки и с образцовым вниманием отнесся к матери. Кроме того, он немедленно взял на себя все хлопоты, связанные с погребением Софьи и ее мужа. Констанцию удивила легкость, с которой Сирил повел практические дела, и та уверенность, с которой он всем распоряжался. Никогда раньше она не видела, чтобы ее сын чем-то руководил. Он и сам признал, что никогда раньше ничем таким не занимался, но считал, что это дело несложное. Между тем Констанция ожидала всяческих утомительных затруднений. Что до Софьи, Сирил решительно настаивал на сугубо скромной церемонии, иными словами, на таком погребении, на котором будет присутствовать он один. Он категорически возражал против какой бы то ни было помпы. Констанция с ним согласилась. Но она сказала, что невозможно не пригласить мистера Кричлоу, доверенное лицо Софьи, а коли приглашать мистера Кричлоу, придется позвать и других. «Отчего же невозможно?» — спросил Сирил. «Оттого что невозможно — иначе мистер Кричлоу обидится», — ответила Констанция. «Ну и обидится», — сказал Сирил и предположил, что мистер Кричлоу уж как-нибудь это переживет. Констанция посерьезнела. Назревал ожесточенный спор. Внезапно Сирил уступил. «Ладно, ладно, миссис Подкови! Все будет, как вы пожелаете», — сказал он ласково и шутливо. Он не называл ее «миссис Подкови» уже много лет. Констанции показалось, что сейчас не время для подобных шуток, но Сирил был так мил, что она не сделала ему замечания. Таким образом, на погребении присутствовало шесть человек, включая мистера Кричлоу. Поминок не было. Из церкви все разошлись по домам. После похорон Софьи и Джеральда Сирил, сказав, что фисгармония неплохо настроена, немного поиграл. Его присутствие подействовало на Констанцию очень успокоительно.

На следующий день Сирил принялся набрасывать эскиз надгробной плиты для могилы своей тетки. Он заявил, что не переваривает обычных надгробий, которые, на его взгляд, могут повалиться от первого же толчка и, таким образом, обесценивают идею прочности и постоянства. Констанция не могла понять сына. Шрифт, которым была выполнена надпись на его эскизе, показался ей претенциозным и жеманным. Но она не сказала ни слова, потому что в глубине души ей был очень приятен самый факт, что Сирил снизошел до этой работы.

Все свои деньги Софья оставила Сирилу, назначив его единственным своим душеприказчиком. Об этом она в свое время договорилась с Констанцией. Обеим сестрам такое решение казалось наилучшим. Сирил полностью пренебрег мистером Кричлоу и отправился в Хенбридж к молодому адвокату, с которым он и Мэтью Пил-Суиннертон приятельствовали. Престарелый мистер Кричлоу, не привыкший к постороннему вмешательству, вынужден был отчитаться в своей деятельности перед этим юнцом и пришел в ярость. Состояние, как выяснилось, превышало тридцать пять тысяч фунтов. В целом Софья проявила осмотрительность и даже бережливость. Она частенько говорила Констанции, что им следовало бы тратиться шире, и у нее случались приступы расточительства. Однако привычка к суровой экономии, возникшая в 1870 году и сохранявшаяся без перерывов до ее приезда в Англию в 1897 году, была сильнее ее теорий. Софье тяжело было растрачивать свое состояние. А заводить дорогостоящие привычки в ее возрасте было поздно.

Узнав, что он унаследовал тридцать пять тысяч фунтов, Сирил не обнаружил ни малейшего волнения. Казалось, это ему безразлично. Он говорил об этой сумме тоном миллионера. Надо отдать ему должное — его не волновало богатство, разве что как средство порадовать свое зрение и слух, привыкшие к великолепию искусства. Однако, ради собственной матушки и ради жителей Берсли, Сирил мог бы сделать вид, что доволен. Констанция была огорчена. Поведение Сирила заставляло ее снова и снова возвращаться к мысли о бесплодности всей жизни Софьи и о тщетности всех ее усилий. Софья старела и ожесточалась на протяжении долгих безрадостных лет, чтобы накопить состояние, которое Сирил будет теперь холодно и без благодарности тратить, и не помышляя об огромных усилиях и бесконечных жертвах, понадобившихся, чтобы сколотить эти деньги. Он будет расходовать их с таким безразличием, словно подобрал их на улице. С каждым днем, все глубже осознавая свое горе, Констанция все яснее понимала, насколько трагична была жизнь ее сестры. Своевольная Софья обманула мать и заплатила за обман тридцатью годами печали и полным крахом.

Недели две пошатавшись по Берсли в изящном траурном костюме, Сирил как-то вечером неожиданно сказал: «Я должен уехать послезавтра, мамаша». И он рассказал ей о том, что уже давно твердо сговорился с Мэтью Пил-Суиннертоном поехать в Венгрию, причем отложить поездку нельзя, так как она связана с «делом». До того он ни словом об этом не обмолвился. Сирил, как обычно, был скрытен. Что касается отдыха Констанции, он предложил ей поехать вместе с Холлами и Диком Пови. Лили Холл и Дик Пови понравились Сирилу. О Дике он сказал: «Это один из самых замечательных парней в Пяти Городах». И вид у Сирила был такой, будто это он создал Дику хорошую репутацию. Констанция приняла приговор, зная, что он не подлежит апелляции, и согласилась остаться одна. Здоровье ее было в исключительно хорошем состоянии.

Когда Сирил уехал, Констанция подумала: «И двух недель не прошло, как Софья лежала здесь, на этом столе!» Каждый день Констанция с растерянностью вспоминала, что несчастной, гордой, властной Софьи больше нет в живых.

Глава V. Смерть Констанции

I

Когда примерно через год, в июне, Лили Холл днем заглянула в выходившую окнами на Площадь гостиную миссис Пови, она увидела перед собой спокойную, довольно бодрую пожилую даму, выглядевшую старше своих лет (ей было в то время чуть больше шестидесяти), главными врагами которой были ишиас и ревматизм. Ишиас был ее старинным привычным недругом, и потому беззлобная Констанция с любовью именовала его «мой ишиас». Ревматизм был недавним и нелюбимым пришельцем, и его жертва опасливо и в то же время презрительно именовала его «этот ревматизм». Констанция очень располнела. Она сидела в низком мягком кресле между овальным столом и окном, одетая в платье черного шелка. Когда Лили вошла, Констанция подняла голову, ласково улыбнулась, и девушка крепко ее поцеловала. Лили знала, что здесь ей рады. Она сблизилась с Констанцией, насколько это позволяла разница в возрасте, и из них двоих Констанция была искреннее. Как и Констанция, Лили была в трауре. Несколько месяцев назад умер ее престарелый дед, бакалейщик Холл. После этого его младший сын, отец Лили, оставил дело, которое братья вели в Хенбридже, чтобы на время взять в свои руки торговлю отца на Площади св. Луки. Из-за смерти олдермена Холла свадьбу Лили отложили. Лили заходила к Констанции — просто повидать ее и выпить с нею чаю — четыре-пять раз на неделе. Она слушала рассказы Констанции.

Все считали, что Констанция «великолепно перенесла» весь ужас, связанный со смертью сестры. И впрямь было замечено, что она уже много лет не была так философически настроена, так бодра и так доброжелательна. Правда заключалась в том, что, хотя утрата принесла ей неподдельную и неизбывную скорбь, она же оказалась для Констанции облегчением. Когда Констанции было уже за пятьдесят, энергичная и властолюбивая Софья прервала ее летаргический покой и весьма основательно нарушила ее устоявшиеся привычки. Правда, Констанция сопротивлялась Софье в главном и одержала верх, но в тысяче мелочей она либо потерпела поражение, либо и не пыталась бороться с сестрой. Софья была «не по силам» Констанции, и, только до изнеможения расходуя нервную энергию, Констанция сумела спасти малую часть себя самой от бессознательного напора Софьи. Всему этому напряжению пришел конец со смертью миссис Скейлз, и Констанция снова стала хозяйкой у себя в доме. Сама Констанция никогда бы не признала этого, даже в душе, и никто не осмелился бы обмолвиться об этом хоть словом. Ибо, при всей мягкости ее характера, Констанция умела внушить страх.