Повесть о суровом друге
Шрифт:
Священник отец Иоанн с добрым, христолюбивым лицом, в темно-малиновой, расшитой серебром ризе стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:
– Со святыми упо-о-кой, Христе, души рабов твоих-и-их, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъедеши, амо же вси человецы пойдем, надгробно рыдание творяще песнь. Аллилуйя.
Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями женщин. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтеров. Он провожал их в рай.
Механик Сиротка, в чистой
В стороне от нас, в толпе разнаряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.
– Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь - и погасла. Ничто не вечно.
– И царь и народ - все в землю пойдет...
– отвечал ему трактирщик, закатывая глаза.
С глубоким вздохом Цыбуля вторил ему:
– Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. Сегодня жив, а завтра жил...
– И лавочник поспешил осенить себя крестным знамением.
Механик Сиротка посмотрел на Цыбулю и сказал негромко, будто сквозь зубы:
– Молишься, купчина? Боишься умереть? А люди вот погибли, хорошие люди...
– Бог дал, бог и взял, - сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся...
– Бог... Где он есть, твой бог! Покажи мне его!
– Богохульник, - сердито прошипел трактирщик Титов, - разве можно так говорить? Бог живет в тебе самом, в душе твоей.
Лицо у Сиротки потемнело.
– Во мне живет?
– спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно.
– Где же он во мне, покажи?
– Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь.
– Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю?
– задыхаясь, говорил Сиротка.
– Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты заплыл жиром?
– Тш-ш...
– прошипел трактирщик, косясь на Сиротку.
– Батюшка услышит, не стыдно тебе?
– Твой батюшка - городовой в рясе. Стыдно должно быть вам. На вас, богатеев, работали шахтеры. Вы же их и погубили!
– Не смеешь так разговаривать со мной!
– вдруг выкрикнул трактирщик.
– Я купец первой гильдии, я гласный городской думы! Эй, городовой!
– Зови, зови, гад, захлебнетесь нашей кровью!
Жандармы тотчас схватили Сиротку и уволокли его.
Я заметил, как Васька с трудом сдерживал себя, и стал следить, что он будет делать. Васька подошел к трактирщику и негромко сказал ему прямо в лицо:
– Буржуй, свинячий хвост пожуй!
Трактирщик отшатнулся от Васькиных слов, как от пощечины.
– Рвань несчастная, босяки!
– крикнул купец.
– Всех вас в яму!
У меня отлегло от сердца. Пусть ругается. Зато наш верх!
7
Мы с Васькой ушли с кладбища после всех, когда там оставались только полиция да плачущие над могилой матери с детьми.
Шли молча, разговаривать не хотелось.
Уже завечерело. Мы подходили к окраине поселка, когда нас догнал фаэтон, мчавшийся со стороны Пастуховского рудника. В фаэтоне на мягком кожаном сиденье полувалялся пьяный отец Иоанн. Пышные женские волосы его были встрепаны, одна
нога, обутая в сапог, свесилась на крыло фаэтона. По временам он пьяно вскидывал руки и, не помня себя от водочного дурмана, сиплым голосом запевал:Все говорят, что я ветрена была,
Все говорят, что я многих люблю...
Эх, многих любила, всех позабыла...
Цыбуля придерживал его за длинный лиловый подрясник и говорил пьяным голосом:
– Батюшка, я люблю вас, давайте поцелуемся.
И они, облапив один другого, соединили свои обвислые губы.
Горькая обида сжала мне сердце. Значит, отец Иоанн, которого я уважал, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих и он притворялся, когда отпевал их на кладбище... А я-то думал, что, когда он кончит молебен, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтеры и как он хоронил их... Выходит, священник обманул нас с Васькой, и шахтеров обманул, и самого бога...
– Напился как свинья, длинногривый, - сказал я.
– Бог накажет его, правда, Вась?
– Накажет... Белыми пирогами с начинкой да полбутылкой водки... сердито проговорил Васька.
– Почему пирогами?
– Потому что...
– Васька нахмурился и замолк, точно был недоволен тем, что я сам не догадываюсь. Он оглянулся, хотя на целую версту не было ни души, и с отчаянной решимостью прошептал: - Потому что... если хочешь знать... бога совсем нема.
Я остановился, пораженный.
– Чего испугался? Говорю, нема бога.
– Как нема, что ты сказал, Вась, перекрестись!
– Незачем мне креститься. Подпольщики врать не будут.
– А куда девался бог?
– Никуда. Его не было вовсе.
– Как? Я вчера своими глазами видел бога в церкви.
– Картинки ты видел.
– Нет, иконы.
– Это и есть картинки. Их буржуи намалевали, чтобы...
Васька не договорил, сердитым движением достал из-за пазухи афишку и ткнул пальцем в то место, где на карусели были нарисованы духовные лица.
– Чего здесь написано, читай.
– «Мы морочим вас».
– То-то же, понимать надо...
Но я ничего не понимал. Не верить Ваське я не мог, а верить было страшно.
– Вася, а божья матерь есть?
– спросил я, заикаясь.
– Нема никакой божьей матери.
– А рай?
– Что?
– Есть рай?
– Рай, рай - ложись да помирай, - хмуро ответил Васька.
Мы помолчали.
– А кто же создал деревья, шахты и... разные огурцы?
Мои вопросы начинали сердить Ваську.
– Ты слыхал, что Сиротка говорил про бога на кладбище?
– спросил он с досадой.
– А что?
– Нет, ты скажи - слыхал?
– Слыхал.
– Ну и все. Никакого бога нет.
Потрясенный, я пришел домой. Матери не было. Из переднего угла глядел на меня сердитыми глазами Николай-угодник. Страшен был его темный иконописный лик.
«Как же так бога нема?
– думал я.
– А молитвенники, а церкви, а Иисус Христос и, наконец, вот Николай-угодник? Если это картинка, то почему святой так зло смотрит на меня? Наверное, уж знает о нашем разговоре с Васькой».