Повесть о Тобольском воеводстве

Ульян Моисеевич выслушал гостя. Старый сотник тобольский видывал на своем веку и немцев. „Есть немцы голанские, есть немцы французские, есть немцы прусские“, — размышлял сотник. В юности, еще при князе Куракине, в 1618 году сослали за что-то из Москвы в Сибирь некоего французского немца Савву. Сей Савва-францужанин развел близ Иртыша огород и, выгодно торгуя овощами, стал известным человеком. Верно! Ульян Моисеевич помнил, что Савва-францужанин имел свое суждение и о делах государственных. Не он ли, сам иноземец, все уговаривал Куракина-князя, чтоб тот выгнал из Мангазеи всяких заморских немцев… Насчет же Китая он, как будто, ничего не пророчил. Кто ж пророчил насчет Китая? Да! Не те ли рейтары-немцы, что приехали в Тобольск как раз в год появления здесь и Крижанича. В год рожденья Семена — 1662 год. Тогда в Тобольске составляли полк, чтоб двинуть на восставших башкиров и татар. Наемники прусские — немцы приехали обучать тоболян — стрельцов, казаков и детей боярских — рейтарскому и солдатскому артикулу. Вспомнил Ульян Моисеевич этих майоров и ротмистров. Ну, конечно, они и болтали про Китай. Хвастуны, забияки и бражники. Верно уж скнипы. Засмеялся Ремезов и сказал Крижаничу, что воевать Китай было бы действительно глупой затеей. И если какой-то немец и пророчил, что царь Алексей завоюет Китай, так врал это немец сдуру или в самом деле желал царю зла. Нет! Воевать Китай тоболяне не собираются! Но насчет верховьев Оби, Иртыша, насчет Забайкалья, насчет Лены, Амура — это дело другое. Эти земли должны стать принадлежностью державы российской. И не прав Крижанич, говоря, что надо прекратить движенье на восток и заключить мир со слабыми, но воинственными правителями этих мест. Эти правители не только сами предадутся тому же Китаю или царям самаркандским либо ташкентским, но еще и будут всяко тревожить русскую Сибирь. Да и попробуй удержи землепроходцев, идущих на север, восток и юг! — сказал в заключенье Ульян Моисеевич. — Попробуй, Крижанич, останови казаков, что вышли с Мангазеи на Енисей, а оттуда на Лену и на Амур! Попробуй, верни их обратно.

Крижанич, упрямо покачав головой, возразил, что русским надобно стремиться не на Амур и Лену, но на Понт Евксинский, на теплые моря, открывающие путь к благословенному „Маре Интернатум“. Сиречь Средиземному морю. Византия! Вот путь русских! Ремезов пожал плечами. Византия, по правде говоря, мало интересовала храброго тоболянина. О берегах Понта Евксинского, как это казалось Ремезову, достаточно думают казаки донские. А здесь и своих дел хватает.

Вот тогда-то Крижанич и завопил, что, де, казаки донские, равно как и люди Поволжья, увы, не способны стали служить своей родине, как надо! И виноваты, мол, в этом не столь они сами, сколь правители России — не мудрые, самовладцы несовершенные! Людодерством, сиречь тиранией, выколачиванием налогов к податей довели правители народ до кровавого и буйного мятежа. Потому и восстали против тиранства люди под знаменами Разина!

Ульян Моисеевич вытолкал буйного гостя своего в шею. Не заявлять же в самом деле на сего Крижанича слово и дело государево! Ах, неспокойный и вздорный человек! Мало ему, что уж попал сюда, в Тобольск, в ссылку.

И действительно, вот уже больше десяти лет, как пребывал в Тобольске оный Крижанич. Уроженец далекого запада, хорват родом, католический поп, еретик, целовавший туфлю римского папы, надумал этот Крижанич, что настанут счастливые времена, если все славяне — хорваты, чехи, поляки, русские — объединятся духовно под главенством римского папы, а государственно объединятся под высокою рукою русского царя. И будет это объединенье всех славян против немцев, которые суть саранча, скнипы, пагубная зараза земли. Вот и явился Крижанич в Москву проповедывать такой великий союз, учить царей русских, а попутно и обличать несовершенность русских порядков, как это он понимал. За все сие вместе и очутился в Тобольске под надзором властей. Получая от казны семь с полтиною в месяц, жил безбедно. Творил труды весьма премудрые — трактат о государстве да „Грамматично исказанье об русском иезику“, чтоб познали люди такое наречье, которое было бы понятно для всех славян света божьего. Так и жил. И теплилась лампада в его келье еще в те ночи, когда пищал Семен Ремезов в пеленках, да так же теплилась эта лампада и теперь, когда сын стрелецкого сотника уже познал грамоту и подумывал о том, что скоро пойдет на службу царскую. Отец, по мере того, как Семен подрастал, многое кой о чем рассказал сыну. И теперь, в этот раз, выпроводив гостя, объяснил сотник сыну, что мудр, конечно, Крижанич, но не во всем. Вспомнить к примеру его рассуждения о расколе. В 1664 году ересиарх протопоп Аввакум, возвращаясь через Тобольск из Даурской ссылки, пожелал видеть Крижанича. „Вот, мол, не я еретик, а он“. И что ж получилось? По началу Крижанич себя вел разумно. Пришел и спросил у Аввакума благословенье. А тот: „Не подходи! Скажи сначала, какой ты веры!“ На то Крижанич спокойно ответил, что о вере готов объясниться с архиереем, но не с Аввакумом, который сам подвергся сомнению в вере. Хорошо сказал! Но потом, как начал уж он, Крижанич, болтать после отъезда Аввакума, так прямо и слушать было тошно! „Глупцы, мол, они, монахи, не желающие стереть с себя плесень старинной дикости. Не от глупых ли безграмотных мужиков, не от глупых ли причин, ради того, что срачица переменена на саван, и поднялся на Руси раскол?“. Тут-то, в этих-то рассуждениях и показал Крижанич, что смотрит он поверху, не всегда вникая в суть. Причина раскольничьих бунтов, — хмурясь пояснил сыну Ульян Моисеевич, — в том же самом, в чем и причина войны Степана Разина, — в людодерстве великом, в том самом людодерстве, которое Крижанич правильно обличает. Ведь не зря мужики, казаки, стрелецкая беднота в церковные дела впутались. Не из-за срачицы, не из-за савана, не из-за буквы книжной! А чтоб насолить царю да боярам да патриарху Никону, который высшей предался власти и с людодерами стал заодно. То-то, сынок! Но об этом помалкивай!

Отец же знал. Не раз выезжал и сам он по приказу воеводы разгонять скиты раскольничьи, которых все больше и больше становилось в лесах сибирских дремучих, не однажды вламывался он с саблей в руках в пылающие избы и с руганью выталкивал оттуда за волосы отчаянных самосжигателей. Безумье! Но у безумья были свои причины.

И не мог честный сотник Ульян Ремезов таить от себя всего этого. И не мог не поведать сыну, подростку, который вот-вот пойдет и сам на трудную службу царскую. И часто, возвращаясь из служебных поездок, отец писал что-то, — писал, раздумывал, рвал, писал снова…

Писал отец, перебирал старые бумагу. Мерцала по ночам лампада в келье ссыльного хорвата. Крижанич писал свое, — выдумывал новый язык, понятный для всех — славян мира, писал о том, как надо управлять государством, делал заметки о стране Сибири. Писал немало и воевода Годунов, окруженный дьяками своими, письменными головами. Что писали они? Объяснительные записки к чертежу земли сибирской? Или извещения в Москву о последних нападениях калмыков и киргизов на пограничные остроги? Или о побегах содержимых в Сибири ссыльных рязанцев и малороссиян? Или о самосжигательстве раскольников?

В неспокойное время рос Семен Ремезов. 2 700 душ христианских из тобольского, верхотурского и тюменского уездов и из городов погибли в огне самосожжения в 1678 году! А Тобольск озарялся иными пожарами. В том же 1678 году выгорело полгорода от воров-поджигателей. Двора сто три по самый девичий монастырь сожрало пламя. Кто жег? Раскольники? Бунтовщики-ссыльные? Неспокойно было в Тобольске. Еще неспокойнее было в России, за Камнем.

Но Москва, далекая, шумная, окруженная волнующимися народами, — Москва — мать земли русской, несмотря ни на что, росла и крепла. Она, в спорах с западными соседями, занимала все более и более прочное место среди великих европейских держав. Иностранные послы соперничали за право на близость к царю. Англичане соревновались с голландцами в поставке на Русь своих товаров и спорили, кто из них прежде получит право на транзитную торговлю через Россию и Сибирь с волшебными странами востока. Но ни те, ни другие не получили привилегии для судовождения по Иртышу, Оби и Енисею… Дорога к Китаю и Индии пролагалась не иноземцами, а храбрыми сибиряками. И, как говорит один из исследователей нашей страны, в эти годы все ясней и ясней выступала из мрака неизвестности еще неведомая до того образованному миру значительная часть азиатского материка. В течение семидесяти лет русские землепроходцы заняли и покорили всю северную Азию, одну из величайших равнин земного шара! Россия стала лицом к лицу с Китаем, со Среднею Азией. Огромными посадами, русскими, татарскими, бухарскими слободами оброс Тобольск. Пожирали и город и слободы пожары, топили наводнения, но снова и снова вставал Тобольск — город стольный. Разноплеменная толпа шумела на торгу. Величественный посольский двор был открыт для восточных гостей.

Мальчик Семен Ремезов был свидетелем того, как в конце 1674 года проследовало через Тобольск в Москву посольство Очирей Саип хана Халкасского, а весной следующего 1675 года проследовало через Тобольск и в Москвы в Пекин посольство Спафария; весной 1678 года через дымящийся от пожаров Тобольск проследовало в Москву посольство владетеля Кошгыры джюнгорца Галдана Бошокту, а в 1680 году тобольский воевода переслал владетелю Монголии Лоузану похвальную царскую грамоту за его верноподданничество.

Восток не поглотил Россию, как того боялся Крижанич.

4

В тысяча шестьсот восемьдесят первом году Семен Ремезов был поверстан в чин из неверстанных детей боярских. Иными словами подросток превратился в мужчину. Пошел на службу, женился, стал видным человеком в Тобольске. Заслуги отца и деда открывали Семену Ремезову широкую дорогу. Начиная служить, Семен Ульянович мечтал о том, что выполнит дела не меньшей важности, чем были выполняемы когда-то его отцом. Но, как видно, доспехи Ермака встречались не на каждом шагу, да и восточные владетели теперь не столь стремились к приобретению волшебных талисманов. Времена изменились, изменились и нравы, изменилась и служба. В первые годы службы Семена Ремезова Тобольск был поглощен перипетиями борьбы между властью духовной и светской. Духовная власть полагала, что воеводы недостаточно строги в делах благочестия, мало заботятся о нуждах церкви, о благополучии монастырей, сквозь пальцы смотрят на бегство крестьян с монастырских земель, слабо борются с раскольниками. Митрополит полагал, что раскольники именно потому и не унимаются, что воеводы недостаточно строги. Воеводы же указывали митрополиту, что если он не оставит столь жестоко преследовать раскольников, то быть беде. И так уже раскольники стали жечь не только себя, но и православных — подожгли около Тюмени в Каменке церковь во время заутрени. Четыреста православных погибло. И, мол, лет десять назад пыталися уже какие-то воры сжечь весь Тобольск, а ныне сожгут наверняка. Митрополит, учтя сие предупреждение воевод, начал строить церкви каменные и такие же стены вокруг них. Украсил Павел Тобольск чудными каменными храмами, но толковали воеводы, что, де, мол, Павел из трусости каменные церкви строит. Митрополит, узнав, отлучил нескольких воевод от церкви. Стал жаловаться в Москву царевне Софье. И опять издевались гражданские власти, сравнивая Павла с известной персоной из стихотворной повести, — похож, мол, Павел на попа ябедника Савву, который „по приказам волочится“. Семен Ремезов рад был оказаться подальше ото всей этой канители и с охотой уезжал из Тобольска. Он не однажды ездил на Урал, проверяя, достаточно крепки ли заставы для преграждения самовольного перехода русских людей в Сибирь. Изменились времена, изменились! Прежде радовалась Москва, что Сибирь заселяется, а теперь повелела запрещать переход. Помещики боялись как видно, что все крестьянство перебежит сюда, за Камень! Ездил Семен Ремезов на юг к джюнгарам, к киргизам и на дальний север выручать корабельщика Родиона Иванова, потерпевшего крушение на западном берегу Ямала у Шараповых кошек.

И скитался так по Сибири Семен Ульянович без малого десять лет. Путешествуя, молодой Ремезов уделят немалое внимание осмотру старинных городищ, капищ языческих идолов. Искал камни-самоцветы, руду. Чтоб не забыть, где это видел, стал он делать подробные записи и сопровождать их чертежами, а то и просто рисунками. Рисунки удавались.

Ремезовская изба наполнялась мало-помалу новыми редкостями и диковинками — рисунками, чертежами, камнями, всевозможными предметами, привезенными издалека. И дивились на все это, как когда-то дивился сам Семен Ульянович на находки отцовские, — дети Семена, сыновья малолетние — Иван, Леонид, Петр и Семен Семеновичи.

Давно умер дед Меньшой. Отдал душу богу и Ульян Моисеевич. Но росло новое поколение. Уж пятым ребенком ходила жена Семена Ремезова, могучая сибирячка, не расстающаяся ни зимой ни летом с пышным собольим мангазейским душегреем. Жена нянчила детей. Семену Ульяновичу все не сиделось дома. Он продолжал бы путешествовать и дальше, если б не попались однажды его курсовые записи, зарисовки и чертежи на глаза тому же самому митрополиту Павлу. Посмотрел Павел чертежи ремезовские и объявил, что никто иной кроме Семена Ульяновича не сможет придумать, какова должна быть новая каменная стена вокруг архиерейского дома. Ремезов согласился сделать чертеж и проследить за постройкой. Но что-то плохо ладилось дело. Затянулось. Переделывали, откладывая завершение работы с весны на осень, с осени на весну… Так, в хлопотах вокруг этой злополучной стены и провел Ремезов время до 1689 года. А тут и самому не захотелось больше никуда уезжать из Тобольска. Любопытные шли из Москвы вести.

5

В Москве совершились большие перемены. Молодой царевич Петр взял власть в свои руки. Царевну Софью заключили в монастырь. Жестоко поплатились за своевластие стрельцы московские. Притихли раскольники, поднявшие было голову в годы правления Софьи. А что дальше? Про Петра толковали, что он окружил себя иноземцами, вводит в обычай все иноземное. Вот когда действительно началось все то, от чего так настойчиво предостерегал старый ворчун Крижанич — подлинная ксеномания, сиречь — чужебесие. Кое-кто из тоболян помнил слова мудрого хорвата. Что-то наделают на Руси иноземцы? Спросить бы Крижанича. Но давно уж, еще в год смерти Алексея Михайловича, удалось вырваться Крижаничу из Сибири, а вскоре и утечь за границу. И толковали тоболяне меж собой, гадали, что будет дальше? Как бы не поддался молодой царь на немецкую лесть!