Повесть о Тобольском воеводстве
Шрифт:
Знай принимай гостей, держи в безопасности дороги из Москвы, дороги с востока.
Многие тобольские купеческие фамилии берут начало именно с этих лет — с 1611–1612 года. В эти годы прижились в стольном городе сибирском и москвичи, и ярославцы, и ташкентцы, и бухаретяне.
И рос город. В то время, когда за Камнем царило всеконечное разорение, когда чуть ли не вся русская земля опустела и люди не чаяли впредь себе спасенья, когда поляки выжигали Москву, — день за днем богател и укреплялся славный город Тобольск.
И кто не ломал шапки перед князем Иваном, виновником сего необычайного благополучия!
Летом 1612 года обратился к Ивану Михайловичу Катыреву с посланьем, прося совета насчет важных государственных дел, сам предводитель народного ополчения князь Пожарский. Муж честный, стоявший в твердости разума своего крепко и непоколебимо безо всякой шатости, самозванцу не служивший, в Тушино не ездивший, Шуйскому не изменявший, с поляками не сговаривавшийся, — князь Пожарский
Вскоре последовало еще одно обращенье Москвы к Тобольску. Это был призыв Минина и Пожарского дать людей земскому войску для окончательного изгнания поляков и шведов. На этот призыв откликнулись не только русские сибиряки, но и многие люди Азии. Однако нашлись и мыслящие иначе. Некоторые предводители пелымских, лозвинских и верхотурских вогулов решили извлечь свою выгоду из этой войны. «Чем, де, нам идти на Русь воевать на войну, мы, де, и здесь повоюем в в сибирских городах. Государя в Москве нет. Ныне в Сибири одни воеводы, а людей русских мало во всех сибирских городах!» Словом, затвердив, что в Москве нет царя, князьки позвали народ идти походом на русскую Сибирь и на Россию — на Пелым, на Пермь, громить русских.
Это было пострашнее, чем затея храброй княгини Анны идти на Березов. Как тогда к остякам, теперь к вогулам примкнули татары. Словно по волшебству, одновременно заволновались и племена далекого севера — уральское эхо долетело до Мангазеи. Медлить было нельзя. Это прекрасно знал Катырев.
«Спешно, на конях, полем, или в суднах, но как можно и как бы то ни было скорее» бросить войска на Пелым предписал князь Иван тюменскому воеводе Матвею Годунову. Из Тюмени туда пошла артиллерия и несколько сот воинов русских и верных русским татар. Одновременно пошли войска из Туринска.
Вогульский поход на Пелым и на Пермь был предотвращен. Нечего говорить о том, какой помехой в деле восстановления русского государства был бы захват мятежниками Пелыма и Перми, как помешало бы такое восстанье в тылу борьбе русского народа с поляками и шведами.
Вовремя были предупреждены и волнения в Сургутском и Мангазейском районах. Сибирскую шатость удалось пресечь в корне. И шли на запад к Москве обозы, полные сибирских мехов, и превращались соболя в золото, столь нужное славному русскому народному ополчению в великой борьбе против интервентов.
В конце 1612 года князя Ивана Катырева-Ростовского вызвали в Москву друзья его, бояре из полков, Так кончилась сибирская ссылка князя Ивана. Вез он из Сибири в числе прочих пожитков и некую рукопись. А что было написано, знали и многие тоболяне.
Проводили они князя Ивана, а встретили взамен его тоже князя Ивана и из того же самого ростовского дома — князя Ивана Буйносова-Ростовского, попавшего в Сибирь на воеводство за какие-то мелкие провинности. Ничего доброго не сумел сделать Буйносов и здесь, в Тобольске, а вскоре выплакал себе разрешение вернуться домой и уехал, передав воеводство своему родственнику — шурину и опять же опальному человеку — князю Ивану Семеновичу Куракину. Этот боярин, один из заметнейших русских военоначальников начала XVII века, в годы крестьянской войны склонился к тому, чтоб посадить на русский престол поляка — «с польскими и литовскими людьми на разоренье Московскому государству советником стал». Вот почему после победы над интервентами и отправили Куракина в Сибирь на службу, то-есть в опалу. И этого человека приняли привыкшие ко всему тоболяне без удивленья. Кто знает, — может быть, ошибся боярин, может быть, оговорили боярина злые языки. И, может быть, окажется князь Куракин еще лучше князя Катырева. Тот ведь тоже явился когда-то в Тобольск с темным ликом, опущенным взором. Смотрел на храбрых сибиряков не как на людей. Однако выбили сибиряки «кислую шерсть» из князя Ивана Катырева. Авось, мол, и с Иваном Куракиным народ сговорится.
Но вышло не так — не сибиряки выбили «кислую шерсть» из князя Куракина, а сей боярин, замаливая старые свои грехи перед Москвой, начал наводить в Сибири невиданные порядки. Сперва тоболяне молчали, тем более, что князь затеял любопытное дело — послал двух казаков Ивашку Петлина и Петуньку Киселева для разведки в Китай! И привезли из Китая Ивашка да Петунька от китайского царя грамоту о том, что русские могут в Китай ездить и торговать. Эту затею Куракина тоболяне одобрили. Но дальнейшие действия Куракина им не понравились. Принялся князь сибиряков всячески зажимать. Что есть сил выбивать стал подати. Отобрал у торговых людей в казну всякие доходные предприятия, вроде торговли вином, содержания бань. Запретил вывоз пушнины с ледовитого побережья на том основании, что, де, мол, иначе нельзя прекратить насилий торговцев над самоядью. А самое главное, напоминал он настойчиво и многократно о том, что Мангазея снюхалась с иноземцами, которые могут совсем прибрать ее к рукам; из Тобольска, де, в случае чего, Мангазею не защитить, придут морем не торговцы, а воины и отберут Мангазею и надо, мол, морской ход в Сибирь запретить вовсе не только для иноземцев, но и для русских. Он добился, в конце концов, своего — разорил Мангазею. И неслучайно то, что в годы упадка Мангазеи пришли в упадок и некоторые другие северные сибирские города, а в том числе и сам стольный город Тобольск. На рубеже 20-х годов, когда Мангазея оказалась наполовину покинутой жителями, уходящими на восток, замерли, опустели и посады вокруг Тобольска. Осталось в Тобольском посаде немногим более полсотни домов.
Не ужились сибиряки с князем Иваном Куракиным. Грозные пожары почти одновременно разразились в Мангазее и в Тобольске. Там и тут красный петух был пущен на страх воеводе. Вскоре же после этих пожаров отбыл из Сибири Куракин. Его отозвали поспешно. В общем, он оправдался перед царем Михаилом, а вернее, перед отцом царя патриархом Филаретом. Горько плакал князь Куракин перед патриархом, жалуясь на трудность сибирской службы, на воровство и развращенность сибиряков. Мол, не соблюдают они законов ни божеских, ни человеческих. Пошлин платить не хотят, мягкую рухлядь утаивают, крестов не носят, постных дней не хранят, стали заодно с дикарями, перенимают одежду и обычай их и едят вместе, живут с некрещеными язычницами, живут с кумами и сестрами своих жен, девок из России сманивают, а то и выкрадывают, продают, при отъездах закладывают на срок, словно не жены, а шубы; не имея денег выкупить, женятся на других. Распустились! В годы смуты, мол, не было в Сибири шатости. И без них, мол, сибиряков, Русь погибла бы. Если б, мол, не они, сибиряки, то вогулы Пермь, а татары, пожалуй, и Москву взяли бы. И не есть ли сия гордыня последствием того, что управляли Сибирью мягкотелые воеводы, всякие там князья ростовского дома.Филарет не принял этого намека. Князь Иван Катырев, тот, в кого, по злобе своей, метил Куракин, по-прежнему появлялся при государе за царским столом и за столом патриарха. Что же касается до сибиряков, так решил Филарет для обузданья их непомерной гордыни и для исправленья нравов послать в Сибирь на помощь власти светской и власть духовную. Решено было учредить в Тобольске особую епархию, поставив во главе ее мужа и твердого и доблестного — архиепископа Киприана.
Киприан выехал в Тобольск наводить порядки, но не сладя сам с буйными сибиряками, а главное с их развращенными воеводами, потребовал Киприан сыщиков-следователей для разбора всех этих дел докучных мирских. И помчались в Сибирь строгие следователи — Иван Спасителев да Арефа Башмаков. И чесали себе затылки храбрые тоболяне. Нет! В годы войны, когда шли на Тобольск остяки, вогулы, татары, было легче, спокойней. Где-то славный князь Иван Катырев, который не звал из Москвы сыщиков, не заводил следствий, не сочинял по каждому поводу жалоб, а правил как мог, да советовался про то, в чем сам был не тверд, с добрыми людьми.
Князь Иван, несомненно, слышал обо всех этих бедах и недоразумениях тобольских. Теперь, служа на почетных должностях в Москве, не забывал князь Иван о Сибири, о стране, которая вернула ему честь и славу. Кое-кто из старых сибирских друзей при содействии Катырева перебрался в Москву. Так, приехал сюда и получил здесь должность сын боярский Сергей Кубасов, любитель книг. И беседуя с Кубасовым о злоключениях тоболян, вздыхал князь Иван. А, может быть, и верно, правя там, в Сибири, не мудро, потворствуя народу храброму, но порой по-детски беспечному, толкнул он сибиряков на дурную дорогу? Вселил в них дух гордыни и неповиновения! Как же! Не будь, мол, нас, так вогулы и Пермь охватили бы, а татары и Москву взяли б.
Порою, слыша о том, что творится в Сибири, он был готов снова пойти на сибирскую службу. Казалось Катыреву, что не так поступают правители. Надо так, а они совсем по-другому. Где надо лаской — там палкой. Где надо палкой — там они лаской. Он-то уж знает, как надо. Изучил. И поехав бы, сделал. Но не отпустили бы теперь Катырева далеко из Москвы. После двух походов на поляков и на крымцев велели Ивану быть при дворе. Патриарх Филарет знал, зачем это нужно. Ибо кто, как ни князь Иван, искусный книжник и сочинитель, мог написать лучше то, что необходимо было написать именно теперь. Важную князь Иван писал повесть. И рассказал он в этой повести о делах более любопытных для мира, чем дела тобольские да мангазейские. И надобно было, чтоб писал сие князь Иван в Москве, а не в далеких походах. Так что незачем князю Катыреву стремиться в Сибирь! Пусть толкует он о делах сибирских с дружком своим Сергеем Кубасовым, который, кстати сказать, усердно помогает Ивану трудиться над сочинением повести.
Сибирское следствие давно кончилось. Присмирели сибиряки. Светские власти стали во всем покорны Киприану. Архиепископ стал с той поры полновластным хозяином Сибири. Киприан учредил за время своего служения в Сибири двенадцать монастырей, которые, помимо всего прочего, явились школами грамоты — двенадцатью школами грамоты в русской Азии! Монахи усердно обращали в христианство азиатцев. Киприан мог только радоваться своим победам. И собираясь уже вернуться в Россию, сделал архиепископ еще одно большое дело, — призвал он всех оставшихся в живых: казаков — сподвижников Ермака Тимофеевича и сказал им, что пора составить повесть о том, как было завоевано сибирское царство. Думал Киприан расспросить казаков и записать их рассказы о том, как сражались с татарами, сколько было людей в дружине и кто где убит. Однако, вместо устных рассказов, получил Киприан от многих старых казаков письменные грамотки. Оказалось, что грамотеев среди сподвижников Ермака Тимофеевича было весьма и весьма немало. Что ж! Тем лучше. Имена Ермака и казаков, убитых при покорении Сибири, Киприан записал в синодик соборной Софийской церкви и заповедал, чтобы протодиакон ежегодна в неделю православия вспоминал всегласно имена героев и возглашал им вечную память. А письменные сведения о завоевании Сибири, данные казаками, Киприан сличил, кое-чем дополнил и свел в тот единый труд, который и известен нам под именем первой сибирской летописи.