Повесть о Тобольском воеводстве

2

Однако, были на Руси в это время и такие люди, что только и мечтали, как бы попасть в Сибирь, за Камень. Объявиться там не воеводами, а просто так, хотя бы без всякой должности. И таких людей становилось все больше и больше. Это были простые люди, главным образом, мужики да холопы, недовольные жизнью в родных краях, недовольные новыми порядками, заведенными царем Борисом. Угождая дворянам, помещикам, уничтожал Борис остатки крестьянской вольности. Помещики охотились за мужиками, закабаляли их всякими правдами и неправдами. Мужики бунтовали. А через три года после вступления Бориса на царство случился еще великий неурожай, и мор пошел по Руси вслед за голодом. Вот почему тысячи людей, покидая родные края, шли кто куда, а в том числе и в Сибирь, за Камень. Через леса Поволжья, через горные щели проникали беглецы в Тюмень, в Туринск… Вскоре увидел этих гостей в избытке и Тобольск, стольный город сибирский.

Сперва беглецы, голодные и оборванные, старались втереться в Сибирь воровски, молча. «Не гоните, мол, нас христа ради, а дайте нам жить тихо и смирно; охотничать будем, пахать будем». Но что ни день, то злее и злее становились пришельцы. Выбегали за Камень с криком. Кричали, что люди на Руси едят траву, мертвечину, псину и кошек и кору древесную. И в Москве даже началась голодовка. Кричали о том, что вдобавок к голоду большие несправедливости творятся. Помещики выгоняют холопов со двора, чтоб не кормить, но отпускных не дают. Как же быть? Кричали о том, что народ мрет с голоду, а богачи наживаются, нарочно придерживая хлеб, чтоб продать затем подороже. Этим, мол, заняты нынче и купцы, и бояре, и отцы духовные. Архимандриты, игумены монастырей, управители монастырских вотчин — все они, не иначе, как по наущению самого дьявола, занялись перепродажею хлеба.

Такие речи все чаще и чаще раздавались на тобольском базаре близ церкви Спаса, над которой глухо гудел угличский ссыльный колокол. И, слушая речи пришельцев, тоболяне понимали, что в них много правды. Видели сами: почти прекратилась доставка хлеба и других продуктов из-за Камня. Раньше было не так: обоз за обозом. Годунов заботился. А теперь, видно, не до этого. «Изворачивайтесь сами!» И начальство тобольское охотно принимало беглых мужиков из-за Камня. Садили беглецов на землю. И в годы великого голода в России, здесь, в Сибири, мощно стали шириться пашни. Глядя на русских земледельцев, брались все прилежнее за соху и коренные азиатцы. Именно в те годы татары и остяки стали пахать близ Туринска, а вогулы — на реке Нице. А из-за Урала шли все новые и Новые странники и несли они весть о том, что голод становится все лютее, — «люди уже ядоша друг друга», — а бояре, купцы да попы все бесстыдней торгуют горем народным. Царь? Что царь! Царь Борис, конечно, народу помочь весьма хочет. «Последней, — говорит, — рубашкой готов поделиться с теми, кто в беде и горе». Милостив. Да вот беда: те, кто заведует раздачей царской милости и хлеб продает из царских житниц, — эти люди и деньги крадут и муку! И покуда царь за жемчужный ворот своей рубашки хватается, рубашкою этой с народом делиться намереваясь, — народ с голоду дохнет. Вот что творится!

За такие дерзкие речи «болтунов», конечно, не миловали. Хватали. Садили в тюрьму. Однако, слушая донесения о воровских поносных речах про царя Бориса, улыбался чему-то тобольский воевода князь Федор Иванович Шереметьев. «Так-то, мол, боярин Годунов!» И смотрел Шереметьев все чаще и чаще на ссыльный угличский колокол. «Висишь? Как бы не отлились кому следует кровавые слезы царевича Дмитрия!» И все смелей засылал Шереметьев гонцов из Тобольска в Москву к друзьям-боярам, чтоб узнать поподробнее, что там — в Москве — творится. И добивался Шереметьев все упорней и упорней возвращения в столицу. Трудно было сделать это — ведь попал боярин Федор на сибирскую службу за близость с врагами царя — боярами Романовыми. Но добился-таки своего. Объявил, что явился ему сам Николай-чудотворец, велел построить церковь и поведал кое-какие тайны насчет будущего. Подались на это в Москве. Разрешили Шереметьеву выехать. И в 1602 году покинул он Тобольск, передав воеводство князю Андрею Васильевичу Голицыну, тоже приехавшему сюда как бы в почетную ссылку.

Новый воевода держал себя скромно, озирался опасливо и о делах столичных с тоболянами много не толковал. Да впрочем и без речей воеводских стало ясно, что наступают «последние времена». Все складывалось не в пользу царя Бориса. Восставали мужики, а затем, когда сделал царь кой-какие послабления мужикам, разгневались на Бориса и помещики. Так и не угодил ни тем, ни другим. В 1603 году крестьяне и казаки, объединившись под руководством атамана Хлопка, пошли прямо на Москву. И рассеять это мятежное войско народное удалось Борису лишь с большим трудом и потерями. В Москве затевали заговоры бояре. На западных рубежах не дремали поляки и шведы.

И вот, наконец, долетела до Тобольска весть: из Польши на Русь идет царевич Димитрий. Димитрий, сын Иоана IV от седьмой жены его Марии Нагой!

Но разве царевич не скончался там, в Угличе? Ничего не мог ответить на это тоболянам ссыльный угличский колокол…

Прискакали гонцы из Москвы. Царь, мол, Борис, здоров и двинул войска на противника. Боярин Шуйский присягнул, что царевич Димитрий помер там, в Угличе. Идет с польского рубежа самозванец.

Вор, в сопровождении польской и литовской шляхты, приближался к Москве. Войско самозванца обрастало казаками с Украины и Дона. Неспокойно вдруг стало и в Сибири. Дух смуты проник сюда через горные щели. Народ приходил в движенье. То здесь, то там поднимались с мест, уходили куда-то люди. Куда? На Запад, обратно за Камень. Одни — к Димитрию, другие — к Борису. Но последние не достигли цели. Весной 1605 года царь Борис умер. Воеводы открыли полякам и Лжедимитрию дорогу в Москву.

3

Москва полнилась ляхами. И в эти дни в Тобольске воевода князь Голицын заботливо осматривал ссыльный угличский колокол, висящий в церкви Спаса, что на торгу. Вдруг Димитрий затребует колокол набатный! Кто повезет в Москву? И помыслами своими был воевода уже там, в столице. Так и вышло… Лжедимитрий затребовал в Москву тобольского воеводу. Как видно, заинтересовали самозванца дела сибирские.

А в Сибири творилось уже неладное. Твердые порядки были нарушены. Дух смуты, идущий с запада, все глубже и глубже внедрялся в сибирские, рубленые из свежего леса хоромы. Этим духом были наполнены съезжие избы, пустые от казны денежные ящики, амбары и склады, в которых не осталось провианту. Люди добывали себе на жизнь кто как умел. Бросали службу. Шли куда хочется. Кто за Урал, кто, наоборот, подальше от греха — в окраинные остроги, в тайгу, в тундру, в Мангазею. Участились недоразумения с туземцами, — споры за угодья, за промыслы. Участились грабежи и разбои. Умыкали туземных женщин и вступали в открытую связь с язычницами. Напрасно обличали за это попы. Их никто не слушал. Кому теперь было до этого дело? Царь, мол, Димитрий простит. Еще неизвестно, какой веры и сам-то он. Всяко об этом говорили люди, возвращающиеся из Москвы.

И привезли оттуда люди вскоре такую новость: царь Димитрий обещает ляхам уступить права на Сибирь. Недаром, мол, срочно вызвал Голицына. Пытал, что и как. Отдает Сибирь ляхам.

Кто принял это известие за правду, кто за ложь, но никто не остался к нему равнодушен. Попасть под ляшскую власть не хотелось ни одному сибиряку. Не затем проливали кровь, воюя Сибирь, не затем ставили города и остроги, чтоб уступить свои права и привилегии ляхам. Как-то еще удастся Димитрию нарядить польских панночек в мангазейские собольи меха?!

Но вести летели, обгоняя одна другую. И не успели тоболяне решить, как они будут бороться с ляхами, пришло известие об убийстве самозванца. Убит подлый вор, разгромлены честными москвичами шляхтичи — друзья вора. Царь ныне — Василий Шуйский, и не придут поляки владычить над Сибирью. Опасность миновала!

Однако, рано обрадовались. Опасность надвинулась да еще и какая! Но встала не оттуда, откуда ждали. Не с запада, а с севера и востока и юга. Смута, одевшись в малицы, парки, татарские рысьи шапки, проникла в юрты, в чумы, в земляные крепостцы туземных владык.

И началось с малого. Казалось бы, недоразумения можно легко уладить. Князец обских остяков Онжа Алачев потребовал вдруг обратно идола Палтыша, которым, де, брат его, Онжа Ичигей «княжил и остяками владел». По указу царя Василия идол был незамедлительно возвращен Алачеву. Но мир не воцарился. Дело как видно, было не только в идоле Палтыше и не толь ко в Онже Алачеве. Слухи о великих потрясениях за Камнем доходили не только до князей, но и до самого последнего рыбака, охотника. А тут как раз пришли вести про некоего холопа, который повел русскую бедноту на царя Шуйского, на бояр, на торговых людей, — слухи про Ивана Болотникова.

Сибирские князьки, султаны и мурзы неплохо учитывали положение дел в России и сумели направить движенье народное в ту сторону, куда знати хотелось. И в начале 1607 года оказался русский острог Березов в осаде остяцкой. Осада эта длилась шестьдесят дней. Воевода березовский князь Петр Ахамашукович Черкасский отсиделся, разгромил в конце концов осаждающих. Но волнения не утихали, ибо то, что творилось по соседству, за Камнем, весьма обнадеживало всех поднимающих меч здесь, в Сибири. Там, за Камнем, на Суре, на Вятке, на Волге длились восстания против Шуйского. И боролись там разные люди, кто за что. Если недавно, в 1606 году, мордва, бортники, боярские люди и крестьяне вместе шли на Нижний Новгород, воодушевляемые примером Болотникова, то в 1608 году, после разгрома Болотникова, вождями восставшей мордвы и марийцев пытались стать феодалы-мурзы, которые призывали народ признать второго самозванца — Тушинского Вора. Но как бы то ни было, а там, за Камнем, шли мятежи и распространялись они вплоть до Хлынова (Вятки). И народы Сибири не были безразличны к тому, что происходит поблизости, за горным хребтом.