Повести и рассказы

— Братцы, да ведь это Живой, пасечник!

— Садись, Живой.

— Пей, Живой!

— Я Живой, а вы мертвые… Эй, вы! Я Живой.

Он все еще топчется, помахивает длинными рукавами, наскоро глотает самогонку, самогонка течет по коричневой с желтым бороде, лик постный.

— Эй, Живой! Мно 1000 го ли меду снял?

— Двац пудов, триц пудов, сорк пудов. Я Живой, пасечник. А вы кто? Эй, Живой пришел!

— Ко мне в улей две матки попало. Как быть?

— Ккой сстемы улей? Надо знать… Живой скажет. Живой все знает… до свиданья.

— Песню давайте… — громко предлагает председатель. Это коренастый человек, с большими, как у вахмистра, усами. Выпивши, но держится бодро, моментами напускает на лицо грозу: белые брови тогда слетаются вместе, и глаза ищут жертвы.

— Товарищ Тараканов, кушайте… Товарищ Тараканов, очень большое утеснение с налогами.

— Товарищ Тараканов, ублаготвори ты мне тот клинышек-то, земельку-то… Я б те отблагодарил…

— По закону, все будет по закону… Давайте, споем…

— Товарищ Тараканов, ты у нас с братом семьдесят десятин отобрал, а кому отдал?..

— Кому следует… По закону.

— А-а, по закону… А откуда это у тебя серый-то жеребец об'явился?.. Тоже по закону?

— «Вни-из по ма-а-атушке-е-е по Во-о-ол…» — замахав руками, сердито начинает председатель.

Сначала вяло, потом погуще подхватывают, и всем столом ревут козлами песню. Бросили, начали другую. Бросили.

— Революционную! Давайте революционную… Ага, не знаете, не любите?..

— Пей! Товарищ Тараканов, кушай.

— Не хочу, — встал и пошел к выходу.

За ним высокий молодой крестьянин:

— Тараканов, навести меня.

— Не хочу.

— Ну, зайди, ну, ненадолго… Хоть одну рюмочку, желательно очень угостить. Товарищ…

— Не хочу, — и вышел.

— Сердится, — сказали крестьяне. — Не выйдет твое дело…

— Выйдет… Еще как выйдет-то. Я знаю, чем взять его.

Между мною и хозяином втерся большой белобрысый, толстогубый и толстоносый парень. Было темно. Хозяйка зажгла лампу-молнию под потолком. Парень орет мне в ухо:

— Лешего два, чтоб я опять пошел в милицию… Нашли дурака.

— Лешка! Зовут? Да?

— Зовут. Нашли дурака… Эвот у Васьки Улана наган, и у прочих наганы. Поди, разоружи их… Тараканова хотят стрелять.

— Кто? Где?..

— Исай Ароныч, милай… Пей!

— Я жид!.. Пархатый жид… Кто громил меня? Мужики громили.

— Жуликов поймаешь, а город выпустит… Этак самого убьют… Нашли дурака. Ха, служи…

— Зачем выпускают?

— Знамо, зачем. За взятку.

— Эй, Мавра, дай-ко пива!

— А ежели мазуриков выпускают, мы своим судом, — сказал хозяин. — Бац-бац — и готово дело. По-мужицки.

С улицы доносились свист и крики.

Мы пошли к Кузнецову. Нас провожал двоюродный брат председателя:

— Братейник богато живет. А чего ему не жить, всего натащут. Вот теперь на хутора народ бросился, всякому охота получше землю оттягать. Вот его и мажут. А кто не даст, и в болоте просидит. Да мало ли делов у нас. А и не взять нельзя, раз само в рот плывет. Кого хошь посади. Ежели человек с башкой…

— А крестьяне дружно живут между собою? — перебил я.

— А вот как дружно. Вот, говорит… Это Тараканов мне говорит, братейник, то есть председатель… Вот, говорит, Шурка, ты рот-то на сходках поуже держи, а то ушей много у меня. Хочешь, для испытания? Хочу. Тогда ругай меня на сходке и власть ругай, я ничего не сделаю. Я, значит, и вошел в откровенность, то есть на сходе: обкладывал почем зря. После, через недельку повстречались с ним. Он мне, как по пальцам: ты то-то говорил, то-то говорил, а тебе отвечали так-то. А на сходе все свои, самосильные хозяева были. Вот народ какой.

* * *

Мимо старух и баб в чистых платочках, мы прошли в заднюю комнату. Маленькая лампа освещала скупо, еле разглядишь, кто сидит за круглым большим столом.

— А-а, вот они… Наконец-то… — Это поднялся священник и вновь сел. — А мне, к сожалению, ехать скоро.

Я поместился между хозяином, радушным румяным стариком и дремавшим псаломщиком.

Рядом со священником здоровецкий старичина. Голова серой копной, маленькая бороденка, жирные щеки полезли книзу, губы толсты — такими губами трудно говорить — он пьет самогонку молча. Редко-редко влепит ядовитое словцо. Звать его — Пров.

Священник сразу же вцепился в агронома. Но хозяин мешает мне слушать: жалуется на налоги, — 1000 это не налоги, а погибель в двадцать раз больше, чем при царе, ежели и на будущий год в такой мере — крышка мужику.

— Я не зря тебе толкую, милый человек. Пропечатывать надо. Со смыслом, мол, бери, сообразуясь. Ежели овцу стригут, шкуру не спущают: а то сдохнет.

Краем уха ловлю:

— Не даром же великие умы ходили в Оптину пустынь: Достоевский, Толстой, у старцев правды искать, — говорил священник. — А теперь у кого правды ищут? И кто?

— Вот вы говорили, что ваша церковь зовет к себе всех, — сказал агроном, и черные умные глаза его уперлись в елейное лицо священника. — А Толстого вы приняли бы? Лично вы?

— Ежели б раскаялся — принял бы.

— Тогда это не Толстой был бы. Нет, а вот грешного, отрицающего церковь, еретика, которого мы чтим, приняли бы вы?

— Нет.

— Так где ж в вашей церкви свобода, о которой проповедовал Христос?

— Партию свою и то коммунисты чистят, — возразил священник, — а вы требуете, чтобы пустили в стадо волка. Для чего его пускать? Чтоб он церковь разрушил окончательно?

— Батюшка, что вы говорите, — улыбнулся агроном. — Значит, ваша церковь так беспомощно слаба? Вы боитесь критики, да?

— Ерунда! — сиплым басом гукнул Пров.

— Вот дедушка, Пров Степаныч, что-то хочет сказать, — улыбнулся священник. — Ну-ка, ну-ка, как на твой смысл?

— Ерунда, — еще раз хмуро сказал Пров, корявый, как пень, и выпил.

Пришла закутанная в шаль баба с кнутом:

— Батюшка, пора ехать.

— Сейчас, сейчас… Ступай, Маремьянушка, я выйду сейчас.

Он заговорил о неустройстве современной жизни: все сдвинулось со своих вековых мест и блуждает во тьме. Крестьяне, в особенности молодежь, нравственно распоясались и стали дерзки. И нашему крестьянину нет никакой поддержки со стороны: школ мало, учителя неважные, культурных начинаний не видно, интеллигенция отсутствует.

— Батюшка, — перебил его агроном. — А ведь священник мог бы принести народу, а следовательно, и государству большую пользу.

— Да научите, как? Ведь мы же прижаты новой властью к стене.