Повести и рассказы

И словно утренний розовый свет в сосновой роще лег на лица сельчан — они, вытянувшись, радостно-внимательно смотрели, как хозяин отвинчивает хрустнувший колпачок с иностранной бутыли, выставляет стаканы, режет лимон на тарелочке.

— А ваша страна неплохая, — буркнул Павел Иванович, желая, видимо, продемонстрировать, наконец, более дружественное отношение. — Флот у вас всегда был большой. Но почему в НАТО? Присоединились бы к нам.

— Но мы, в общем, присоединялись уже, — отвечал Френсис. — Гитлера вместе били?

— Не приставай к человеку, — остановил Павла Платон. — Он что, Черчилль? А ты Сталин?

— Эх, калина-ма'лина… хер большой у Сталина… — потирая ладошки, пробулькал Генка.

Френсис с улыбкой поднес палец к губам и разлил жидкость. — За дружбу народов, — произнес тост Платон. — Ой, а не покажете — какие паспорта у настоящих-то иностранцев?

— Чьто?.. — Френсис поставил стакан на стол, снял очки и принялся протирать стекла. И снова заулыбался. — Как выпиваю, так стекло в любой машине запотевает, да? И очки. Пач… паспорты? Паспорта', да? Там… у начальников…

— Понятно, — кивнул Платон. — На прописке? Хоть и гость, а живи по российским законам. Ну, поехали на белых лошадях? — И первым проглотил двести грамм неразбавленного огненного виски. И словно прислушался к чему-то. — Колокольчики зазвенели.

И минут через десять Френсис успокоился — его новые друзья, собираясь сегодня в гости, наверное, всего лишь условились вести себя поумнее, позагадочней, чтобы не раздражить англичанина, чтобы не в последний раз… а уж выпить у него они, понятно, выпьют — куда Френсис денется?!

— … Плыл на теплоходе — на берегах стояли народы, честь отдавали… Я ж людя'м помогал… уважали. А сейчас?.. — шелестел тихим голосом Павел Иванович, замирая и бледнея, словно прислушиваясь к чему-то огромному и грозному, летящему над Россией. — Сына моего трамвай зарезал… Если бы он тут остался, кто бы его зарезал? Да я бы сам кого угодно!.. Санька!.. за что?!. И вот так всю Россию! Под корень!

— Другие дети у него девки… — пояснил теперь уже Генка. — Конечно, не тот уровень.

— Извините, это он от горя… — вмешался снова Платон, ворочаясь на стуле и устраивая поудобнее свое многоэтажное брюхо.

— Примерно так. Генофонд-то наш тю-тю!.. — Взяв с тарелки кружок лимона, протянул его Павлу Ивановичу, но тот не видел — почему-то продолжал неотрывно, напряженно смотреть на Френсиса.

Хозяин дома старательно улыбался. Он был, конечно, трезв — пил мало, да и постоянно разбавлял виски водой. Но гостям это было все равно — им больше достанется.

— Фонд… Форд… — Генка, блаженствуя, медленно опустил толстые белесые веки. — Этот самый Хенри Фонд погубил наш генофонд.

— Сволота!.. — Павел Иванович, наконец, не выдержал и заверещал мальчишеским голоском, как и в прошлый раз, вскакивая и биясь, будто под сильным электрическим током, и не умея сесть из-за этого напряжения, хотя его тут же потянули справа и слева за руки дружки. — Фофаны!.. Все пропало!.. Нет уважения! Нету счастья!.. веры!.. Предатели в Кремле! Вредители!

— Тихо-тихо!.. — рывком опустил его за штаны на стул Платон. — Это наши, русские дела… Ты ему зачем?! Он-то при чем?!

— А при том!.. — Павел Иванович, размахивая руками, хотел было снова подняться, да закашлялся до взвизга и до соплей. И тут словно только что до Генки «Есенина» дошла его собственная беда — он заблестел розовыми слезами, забормотал-замекал:

— Вот вы… иноземец… смотрите, думаете: зачем мы себя губим? А смысла нет жить дальше. Я вот всю жизнь с Танькой… уже не люблю… а уйти не могу — нельзя… Русь под Богом стоит! — Генка наотмашь перекрестился, нечаянно задев рукой по носу стонущего от истерики Павла. — Сам мучаюсь, баба моя мучается… а нельзя! «А годы уходят — все лучшие годы…» Где там соловьи — их нету в Сибири! Только в книгах. И счастье только в книгах! Мы верили книгам. — Он рыдал, перекосив рот. — Только книгам! Мы самый читающий народ. А пришли к чему? Обман, все обман!..

Платон нахмурился и, потянувшись, по-отчески потрепал Генку за локоть.

— Ну, хва, хва, парень… Френсис сам грамотный, сам, небось, много читал. Достоевского. Я о себе скажу. — Платон повел скошенными могучими плечами. У меня и дети есть, и внуки уже… Все у меня есть, Френсис… А когда у человека все есть, он начинает задумываться о главном. И я задумался о главном — о жизни и смерти. И чем больше думаю, тем больше пью. — Он вытряхнул себе в стакан последние капли из темной бутыли и слил в темную улыбающуюся пасть. — Я философ, Френсис. Да нынче каждый в России философ! Нас кормили даже в лагерях марксизмом. И я тебе, Федя, так скажу: в самом деле, порой жить не хочется…

— Но почему?! У вас такие возможности… — забормотал Френсис, поправляя очки и недоуменно глядя на толстяка. — Здоровье… талантливый народ… Вы же сами?.. Про реку я говорил.

А на днях, смотрите, — плот на берегу горит… разве мало сухостоя? Такой кедр напиленный лежал… как розовый мрамор… я бы даже купил, если бы сказали…

— Всех сжечь… — пробормотал Павел, не поднимая головы. — Всех, всех. Все суки.

— Ну-ну, ты че, Пашка?! — Платон повысил голос.

Генка рассмеялся.

— А в Николаевке, вот, недавно… тоже спалили… шибко богато жил, говорят, падла… всех обобрал…

— Вор? — попытался уточнить Френсис.

— Да ладно, чего ты, — ухмыльнулся Платон. — По пьянке опять. Отстроится. А вообще, народ иной раз правильно обижается… кому-то землю по блату лучшую дают… кредиты… А ведь это наша общая земля… верно Пашка говорил общие деньги…

— Но не всегда же! — вдруг вырвались страстные слова и у англичанина. Есть же своим хребтом, своим горбом?!. Есть же своими честными руками работающие люди и много зарабатывающие!

Их тоже — жечь?!

— Тоже… — еле слышно прошелестел бывший капитан, утыкаясь белым крылышком седины в стол.

— Упаси бог!.. — загремел басом Платон и выпрямился на стуле. — Вы чего, хлопцы?! Еще понапишут про нас в их газетах… Мы что, продотрядовцы-чекисты, что наших дедов грабили да сюда ссылали?..

— Да мы ниче!.. — непонимающе лупал глазами Генка.

Платон ткнул пальцем через стол на Френсиса:

— Ты прав, прав! За тобой культура… это как газоны растить… Примерно так. Ты нас стыди, стыди… А мы тебя, между прочим, охраняем от проезжих бичей… но это тебе необязательно знать! Если не дай Бог, это ж позор на наше село, на всю Россию… Мы, может, у тебя учимся жить… жизнь по-новому любить… Только боюсь, не поздно ли?.. Мы же после трех революций все тут обреченные… Самолеты падают. Военные склады взрываются. Катастрофы за катастрофами… Конец России! — И Платон провел рукой по утопленным в желтые ямки глазам.

И как по команде, Генка с Павлом Ивановичем, вскрикнув, оба заплакали навзрыд, словно дети, которым родитель сказал: поплачьте, тогда конфетку дам… Френсис уже стал кое-что понимать в играх этих легко возбудимых и, наверное, вправду конченных людей. Но ведь не выгонишь?

— Эх, эх… — бормотал Платон. — Кто душу русскую поймет?..

— Он тоже перекрестился. — Душа русская, она, брат, всех жалеет… сама умирает, а всех понимат… Мы же Африку поддерживали… Кубу… да и сейчас то этих, то тех!.. А самим нам уже ничего не надо! «Гори-ит, гори-ит моя деревня, гори-ит вся ро-одина моя!..»