Повести и рассказы

— Вот, гляди, женишься, тогда и друг не понадобится!

Он качал головой. Много лет он осторожничал, ни с кем не завязывал дружбы, но долгое общение с Чжао Чаном убедило его, что этому человеку он может довериться. «Вот такой друг мне и нужен!» — думал он и не верил, что между ними может произойти охлаждение.

Пришла большая революция шестидесятых годов [12] , и все изменилось — то, что имеет зримые формы, и то, чего увидеть нельзя. Изменились мысли людей, их привычки, мораль, верования, сложившиеся между ними отношения. В самом начале кампании, когда атакам подвергалось руководство различных рангов, Чжао Чан вдруг вывесил дацзыбао, направленную против Чжунъи. Чжунъи, заявил он, «будучи заведующим сектором, ставит профессиональные вопросы на первое место, занимается только наукой, идет по пути белых специалистов» и т. п. В дацзыбао приводились и соответствующие примеры. Это поставило Чжунъи в тупик, он не мог понять, чего ради Чжао Чан первым в институте выступил с нападками на него. Но у Чжао Чана нашлись последователи — по его примеру Цинь Цюань и два сотрудника сектора новой истории тоже дали залп по Чжунъи. Это напугало его, он стал беспокойным, плохо спал. Однако благодаря своей обычной осторожности не давал особых поводов для нападок, и скоро все кончилось. Через некоторое время он перестал придавать значение случившемуся. Человек он был мирный, не ведал ни любви, ни ненависти, не умел мстить за обиды и даже не помнил их. И все же акция Чжао Чана породила, вне всякого сомнения, некоторую отчужденность между ними. Отношения их становились все более прохладными.

12

Имеется в виду так называемая «культурная революция». — Прим. перев.

Тут начались стычки между двумя фракциями. Чжао Чан подался в ту, которую возглавлял Цзя Дачжэнь, и стал в ней видной фигурой. По мнению противной группировки, он был там главным заводилой; однажды его схватили, связали, засунули в мешок и нещадно избили. У Чжунъи в междоусобице не участвовал, смотрел на происходящее со стороны и никак не мог понять, чего ради Чжао Чан так усердствует. Чжао пытался уговорить его присоединиться к своей фракции, но У под благовидным предлогом отказался. Это был первый случай, когда он не послушался приятеля. Отношения между ними еще более охладились, довольно долго Чжао вообще не заглядывал к нему.

Потом фракции объединились, работа в институте возобновилась. Группировка Чжао Чана взяла верх и стала господствовать в реорганизованном руководстве института, отхватив себе едва ли не все ответственные должности. Цзя Дачжэню достался пост начальника политотдела, а Чжао Чан был назначен заведующим сектором региональных проблем. Прежнего заведующего, У Чжунъи, с должности никто не снимал, но как-то так получилось, что он перестал выполнять обязанности руководителя. Некоторые говорили, будто Чжао Чан давно уже зарился на начальнический пост, но У этому не верил, да и не принимал случившегося близко к сердцу. Лишь бы его не трогали, а там будь что будет. Напуганный безжалостной сварой, которая вот уже два года не давала людям покоя, он жаждал спрятаться от нее куда-нибудь подальше. Поэтому он не сердился на Чжао Чана — как в свое время Чжао не завидовал ему.

Вечером того дня, когда Чжао был назначен заведующим сектором, он вдруг появился в комнате У Чжунъи. Он держался естественно, как будто и не было долгого перерыва в их встречах, и на его лице по-прежнему сияла доброжелательная улыбка. Едва перешагнув порог, он хлопнул У по плечу и заговорил, источая радушие:

— А ведь мы с тобой, брат, уже года два никак не соберемся посидеть, выпить по маленькой! Знаю, моя вина, все занят какой-то ерундой… Но теперь будем видеться почаще!

Нескольких фраз оказалось достаточно, чтобы перевернуть страницы последних двух лет, отдававшие непередаваемой словами горечью. Можно было подумать, что между ними вообще ничего не произошло. Чего же лучше? Чжао Чан принес с собой опорожненную более чем наполовину бутылку байгара [13] и немного закуски — маринованной курятины, жаренной в масле. Они освободили часть стола, поставили закуску, наполнили рюмки и разом сдвинули их. Прежняя близость, казалось, вновь воцарилась между ними. Но У Чжунъи чувствовал себя как-то неловко, словно это он был повинен во временном охлаждении.

13

Байгар — очень крепкая дешевая водка. — Прим. перев.

Пить он не умел, так что уже с первой рюмки голова у него отяжелела. Немного погодя и ноги стали чужими, перестали слушаться. Лицо сидевшего напротив Чжао Чана, на которое падал свет лампочки, потеряло привычные очертания. Казалось, перед ним большой белый мяч с глазами, носом и ртом, к тому же поросший шерстью. Ему было смешно глядеть на такой мяч, но он молчал: видимо, У принадлежал к тем людям, которым вино не развязывает язык.

Чжао Чан был более стоек, но и он вскоре стал заметно пьянеть — раскраснелся, в ушах зашумело, голова как будто распухла. В противоположность У Чжунъи он в подпитии говорил без умолку. Ему чудилось, будто голова собеседника качается из стороны в сторону; впрочем, он допускал, что это раскачивается он сам.

Вино частенько усыпляет часовых, сторожащих кладовую нашей души, и все, что хранится в ней, становится явным. У Чжао Чана внутри что-то клокотало, как вода в чайнике, он утратил свою обычную сдержанность. Его подмывало то зарыдать, то кричать от радости, хотелось высказать свои сокровенные желания и мечты. Он выплюнул на стол обглоданную куриную шейку и, криво усмехнувшись, произнес:

— А ведь ты, брат, небось на меня зуб имеешь! Сначала я против тебя дацзыбао писал, а теперь вот подсидел, в заведующие вышел!

— Да ничего подобного, — пробормотал Чжунъи, уже порядком захмелевший, и покачал головой.

— Не верю! Ты со мной скрытничаешь, так друзья не поступают. А ведь я вовсе и не зарился на это заведование — должность маленькая, выгоды никакой, одни хлопоты да обиды… Только нельзя было отвертеться, начальство настаивало. Я сейчас скажу всю правду: тебя не хотели оставлять заведующим из-за брата, он ведь в правых ходит. А тебе, кстати, все эти должности ни к чему. Таким, как ты, у кого темные пятна в анкете, впредь лучше сидеть тихонько в углу и не рыпаться, все равно вас наверх не пустят! А вот насчет дацзыбао против тебя — помнишь, в самом начале кампании?.. — Тут глазки Чжао Чана наполнились неподдельными слезами, в свете лампы они сверкали и дрожали, готовые вот-вот упасть. Он еще больше раскраснелся и швырнул рюмку на стол. — Тут я виноват перед тобой, я и впрямь под тебя копал. Спросишь почему? Да потому, что поверил слухам: мол, у тебя с родней не все в порядке и сам ты ничем, кроме работы, не интересуешься, несознательный… Наше начальство… я сейчас всю правду выложу! Наше начальство боялось, как бы его честить не начали на собраниях, и решило отвести от себя удар. Говорили, будто уже начали собирать материалы на тебя… Все знали, какие у нас с тобой тесные отношения, я побоялся: замешают еще в это дело, вот и накатал на тебя дацзыбао! Теперь ты знаешь всю подноготную. Можешь сердиться на меня, я заслужил! Я даже хочу, чтобы ты рассердился!

У Чжунъи весь пылал от выпитого байгара. Он был удивлен, напуган и в то же время смущен: вот, мол, кто-то извиняется перед ним, кается, просит прощения… Словно одаренный незаслуженной милостью, он сидел, и слезы благодарности дрожали на его ресницах. Схватив рюмку, он высоко поднял ее и произнес с несвойственным ему волнением:

— Прошлое… пусть останется прошлым! Давай выпьем до дна!

Чжао Чан, тоже взволнованный, нетвердой рукой наполнил рюмку до краев. Оба выпили залпом; наступила новая степень опьянения, врата души распахнулись еще шире.

Чжао Чан заговорил, роняя слезы:

— Ты, брат, так ко мне великодушен, я просто не знаю, как быть… Главное, ты верь мне! Чжао Чан тебя больше никогда не подведет. Не думай, я не из тех, кто карабкается наверх по плечам других! Я тебе больше скажу… За эти два года у меня наконец-то на все глаза раскрылись. В начале кампании я ведь тоже ярился: мол, вперед, в бой, нанесем смертельный удар! На своих же товарищей как на злейших врагов смотрел. Теперь вот самому смешно — взрослые люди, а вели себя как драчливые мальчишки. Какой-то бес попутал! Дни и ночи в нашем штабе просиживал, домой идти не хотел! С детства был смирным, воспитанным, в жизни ни с кем не дрался. А тут получил такую взбучку — голова, как спелый арбуз, трещала!.. Теперь обе фракции объединились, взялись за руки, заговорили о мире. А попробуй спроси их, из-за чего разгорелась вражда, — не ответят. Сегодня ты меня прорабатываешь, завтра — я тебя. Допрорабатывались — ни одного незапятнанного человека не осталось. А кому от этого выгода? Ведь все мы — простые пешки. Кто-то бросил нас на доску, мы и давай сражаться друг с другом. А прошла нужда — опять засунули в коробку. Вспомнишь обо всем, и так муторно становится!

К этому моменту Чжунъи уже почти не различал лица Чжао Чана и еле разбирал его слова. Однако какой-то инстинкт, никогда не покидавшее чувство грозящей опасности подсказало ему: в этих словах таится угроза, нарушено суровое табу. Он еще раз покачал головой — на этот раз амплитуда колебаний была особенно большой — и промолвил заплетающимся языком:

— Ты это, поосторожнее, думай, что говоришь. А то согнут, понимаешь, так — до конца дней не выпрямишься…

В залитом алкоголем мозгу Чжао Чана, видно, оставалось еще маленькое сухое местечко. Тирада У Чжунъи, словно разряд молнии, заставила его передернуться. Хмель в одно мгновение сошел с него. Вытаращив покрасневшие глазки, он уставился на Чжунъи, который сидел напротив, продолжая раскачиваться, как корабль в бурю, и повторял нечто маловразумительное:

— Нехорошо, нехорошо… Твои слова, понимаешь, реа… реа…

— Реакционные, думаешь? А что я такого сказал?

Чжунъи вдруг потерял равновесие, резко накренился влево и, если бы не ручка кресла, свалился бы на пол. Окончательно сломленный вином, он не отвечал ни на какие расспросы Чжао Чана.

Чжао уложил его на кровать, а сам, расстроенный, поплелся домой. Он злился на вино, но еще больше сердился на самого себя. С тех пор У Чжунъи ни разу не вспомнил о том разговоре. Чжао тоже не упоминал о нем и не пытался исправить свою оплошность. Ведь если У был настолько пьян, что забыл неосторожные разглагольствования Чжао, то от любого намека они могут отчетливо всплыть в его сознании. В обычные времена эти слова не показались бы слишком смелыми, не говоря уже о том, что такой тихий и незлобивый человек, как У, не пошел бы доносить на приятеля. Другое дело сейчас, в разгар кампании. Подобные высказывания могут погубить не только репутацию человека, но и его самого. И уж если тебе известно, что кто-то — неважно, кто именно, — владеет твоим секретом, надо быть предельно осторожным. Поэтому Чжао Чан неотступно следил за всеми действиями У, раскинув вокруг него как бы невидимую сеть наблюдательных постов.