Повести и рассказы

Помню, как я торопливо раскладывал перед ней свои картины, как я взахлеб рассказывал ей о чем-то, досадуя, что мне не хватает слов, чтобы выразить мысли, которые, будто пчелы в улье, беспорядочно роились в моей голове. Она говорила мало. Из ее глаз, опушенных длинными ресницами, лучился свет, чистый, как весенний паводок. Когда она ушла, я смешал красную краску с желтой, добавил ультрамарин и получил краску необыкновенно мягкого, теплого цвета. Я провел ею по серой штукатурке. Этот цвет и была она. Как во сне, она растаяла, растеклась по стене. А я, точно завороженный, всю ночь просидел, уставившись на это пятно цвета.

После этого она приходила ко мне одна, без Ло Цзяцзюя, о котором я вообще забыл в первый же их приход. Она показывала мне свои картины.

Ло Цзюньцзюнь рассказала, что детство она провела в Циндао, но, после того как отец бросил семью, а мать умерла, ей пришлось переехать в наши края к тетке. В Циндао она училась два года в училище прикладного искусства, в картинах ее, правда, не было и тени профессионализма, скорей это была просто детская мазня. Зато как восприимчива она была, как тонко, как здорово умела пояснить замыслы своих наивных рисунков. Нет, в ней определенно была художественная жилка. Откровенно говоря, я терпеть не мог разговоров с людьми, поднаторевшими в технике живописи, но лишенными художественного вкуса: ты хоть в лепешку разбейся, а они все так же непонимающе таращат на тебя глаза; моя Цзюньцзюнь схватывала с полуслова тончайшие нюансы, малейшие душевные движения. Я думаю, это происходило оттого, что, как и все мечтательные девушки, она увлекалась поэзией, литературой, особенно любила Тургенева, воображая себя то Лизой, то Асей. И вот эта тургеневская героиня ступала по улицам нашего провинциального городка. Немыслимо! Ее темперамент сложился в живописном и поэтичном Циндао, где она, дочь инженера, росла в уютном загородном доме, куда прилетали морские чайки. Только чудо помогло мне в этом захолустье, отгороженном от всего мира глухой стеной, повстречать такую девушку. Я благодарил судьбу, которая послала сюда нас обоих, а потом позаботилась о том, чтобы мы встретились. Пока я исправлял ее рисунки, она садилась рядом на низкую скамейку, медленно переводя взгляд с полотна на мое лицо. Глаза с пушистыми ресницами не мигая смотрели на меня, в них были изумление, восхищение, растерянность, они грезили наяву… а вскоре, после пяти-шести визитов, она совсем перестала дичиться, открывшись мне с новой удивительной стороны. Она часто пела, читала стихи, танцевала, и, глядя на нее, я от души, как ребенок, веселился, дурачился, пел и танцевал вместе с ней. Моя душа, как весенняя степь, бурно расцветала! Она любила воспроизводить атмосферу прочитанных ею книг, а настроившись на определенный лад, втягивала и меня в свою игру, заставляя выдумывать и радоваться вместе с ней. Случалось, опершись на мое плечо, она мечтала вслух; а то, бывало, накинув на плечи новый пестрый халат, незаметно проскальзывала в комнату и затаивалась в темном углу в ожидании, пока я приду и увижу ее, словно живую фреску. Искусство прекраснее жизни. Но когда жизнь сама по себе прекрасна, то к черту искусство! Я вновь ощутил магическую силу жизни. Мир снова заиграл всеми цветами радуги, все вокруг окрасилось в первозданные сочные цвета, которые теперь ярко переливались в моей палитре. Кисть моя ожила. В порыве вдохновения я вскакивал посреди ночи с постели и бежал к мольберту. Я был как одержимый, мне недоставало спокойствия и разума, с жаром хватаясь за кисть, я не представлял себе еще, что буду писать.

Однажды вечером она задержалась у меня в гостях. На улице моросил дождь. Я предложил проводить ее.

— Ты меня гонишь? — глядя прямо мне в лицо, спросила она.

Я отвернулся. Взгляд ее глаз обжигал! Ни один великий художник не сумел бы передать огня этих внезапно вспыхнувших глаз.

— Почему ты не смотришь на меня? — Ее голос был тих и заметно дрожал. Она словно опасалась чего-то и храбрилась, пытаясь справиться со смущением.

— Время позднее… люди скажут… — пробормотал я. Не дослушав, она схватила меня за руку и потянула во двор.

— Пусть все видят! — громко, перекрывая шум дождя, вскричала она. — Мы любим друг друга!

Запрокинув голову, она прижалась ко мне горячими губами и долго не отпускала. Мы были во власти неизъяснимо сильного чувства!

С трудом я втащил ее обратно в комнату. Она промокла до ниточки, влажные волосы прилипли к лицу, но глаза так же возбужденно смотрели на меня. Я не устоял перед напором этой своевольной страстной молодой женщины. Желание, таившееся в каждой клетке моего существа, вырвалось наружу, я совершенно потерял голову, ощутив необычайный прилив храбрости. Я привлек ее к себе, ее теплые мягкие руки обвились вокруг меня. Она отдала мне все…

Не подумайте, что я был беспутным малым. У меня в училище хоть и была подружка, но я не позволял себе с ней никаких вольностей, разве что легко коснуться губами ее щеки. Не знаю, что нашло на меня в этот раз.

На следующий день мы взялись за оформление брачной процедуры, и, хотя никто не был против, регистрация была унизительной и долгой: то не было на месте человека, который выдавал брачные свидетельства, то печать оказывалась запертой в каком-нибудь ящике. Цзюньцзюнь исчезла на три дня. Я не находил себе места от беспокойства, хотел идти за ней. Но все случилось так быстро, что я еще не был знаком с ее родственниками, знал только, что дядя торговал канцелярскими товарами в уездном снабженческо-сбытовом кооперативе. С какими препятствиями она столкнулась? Может быть, ей отказали из-за возраста?

Наконец вечером она пришла, хохотала и болтала, как прежде, ни словом не обмолвившись о свадьбе. Я видел, что веселость ее была наигранной, и спросил, в чем дело.

— Я задам тебе только один вопрос, — сказала она. — Ты совершал дурные поступки?

— Нет, никогда. А что случилось? Ты не веришь мне? — спросил я, чувствуя, что не успокоил ее.

Она склонила голову мне на плечо.

— Прости, мне не следовало спрашивать об этом. Я верю, ты хороший, я не хочу расставаться с тобой.

Каким же я был дураком! В моей голове легко соединялись два зыбких, бесформенных художественных образа, почему же я, как назло, упорно не видел связи между ее словами и словами Цуй Дацзяо.

Потом она не появлялась десять дней, дни тянулись бесконечно долго, и каждый новый был длиннее предыдущего. Меня мучило ощущение, что я покинут. Мир опустел.

На одиннадцатый день за окном вдруг послышался ее голос, она стояла в проеме окна на фоне бескрайней степи и махала мне рукой. Новая желтая кофта ярко горела на солнце. Я выскочил из дому, подбежал к ней, она с важностью указала мне пальцем на землю. Там на зеленой траве лежал букет свежесорванных васильков, и я, повинуясь ее жесту, осторожно поднял цветы. Под ними была спрятана бумага. Вид у нее был таинственный и ликующий. Ах, вот в чем дело! Она получила в школе разрешение на брак. Я взял в руки отпечатанное на ротаторе, долгожданное, пахнущее краской свидетельство и, как безумный, упал на траву у ее ног. Она околдовала, меня. Цзюньцзюнь опустилась рядом со мной и сказала:

— Когда я умру, положи мне на могилу полевые васильки, они одного цвета со мной…

Я закрыл ей рот рукой, но она отдернула мою руку и серьезно продолжала:

— Погоди, это еще не все. Похоронив меня, ты покончишь с собой.

При этих словах из глаз у нее потекли слезы, и я не знал, как утешить ее. Но она сама вдруг встряхнулась, со смехом выхватила у меня свидетельство и, как козлик, стала прыгать и плясать вокруг меня, приговаривая:

— Наша взяла! Наша взяла!

А на пушистых ресницах, как капельки росы на молодой траве, блестели слезы.

— Мы победили, что ж ты не радуешься?

Я кивал головой, смеялся, не совсем, правда, понимая, кого мы победили.

Весть о нашей свадьбе облетела чуть не весь уезд. Я узнал, что бездетная тетка, растившая Цзюньцзюнь как родную дочь, была глубоко оскорблена ее замужеством. Они поссорились, Цзюньцзюнь отказалась от наследства. Говорили, что несогласие ее родных на наш брак было связано с Ло Цзяцзюем. Но каким образом? После моего перехода в новую бригаду в моих отношениях с ним не было ни прежней скрытой натянутости, ни каких-либо столкновений. Я вдруг вспомнил первую встречу с Цзюньцзюнь — ведь они пришли вместе. Неужели у них…

Я взял покрывало, накинул его на голову себе и Цзюньцзюнь.

— Мы здесь одни, ни стол, ни стулья не слышат нас. Скажи, Ло Цзяцзюй был влюблен в тебя? Говори правду, лгать грешно, — сказал я. В тишине слышалось ее особенное, нежное дыхание. Она не отрицала.

— А он тебе нравился, только без обмана? — настаивал я.

— Я люблю тебя, одного тебя! Теперь и всегда… — возбужденно сказала она и, не дав мне ответить, крепко прижалась ко мне и закрыла рот долгим поцелуем. В темноте под покрывалом она не ошиблась и не ткнулась мне в щеку или подбородок, а поцеловала прямо в губы. Все ее чувства были обострены и точны.

Итак, мои отношения с Ло Цзяцзюем незаметно усложнились, хотя при встрече со мной он по обыкновению посмеивался и щурился так, что я почти не видел его глаз и тем паче не знал, что у него на уме. Увидев меня перед свадьбой, он пошутил:

— Берегитесь, устрою я на свадьбе розыгрыш молодым!

Его великодушие тронуло меня.

Я лез из кожи вон, чтобы лучший день моей жизни стал и самым счастливым. Ло Чангуй разрешил мне самостоятельно, по желанию изготовить и расписать несколько блюд. Это была величайшая поблажка, ибо испокон веков керамические изделия в мастерской изготовлялись по определенным образцам. Исходя из своих долгих наблюдений над свойствами и декоративными возможностями потечной глазури, я набросал росписи восьми блюд. На первом блюде я нарисовал обезьяну верхом на буйволе. Дело в том, что Цзюньцзюнь родилась в год обезьяны, я — в год буйвола, меня так и подмывало подразнить ее, я заранее предвкушал, сколько озорства и веселья вызовет моя шутка. Затем я взялся за остальные семь блюд. Смешав несколько оттенков цветных эмалей, я бамбуковой палочкой прочертил на одних контуры орнамента, на других полуабстрактные рисунки, а на последнем расположил глазурь спиралями, поместив их в центре. Теперь все доделает огонь, ставя блюда в печь, я не знал, какими выну их после обжига.