Повести и рассказы

Когда я отыскал в деревне старуху Хуан, она сначала сказала мне, что я ошибся, и, лишь узнав, что я художник, плача и утирая слезы, поведала, как в дни кампании шестьдесят шестого года члены рабочей группы от народной коммуны силой отобрали у нее эти фигурки и, обругав их «старьем», на глазах у нее разбили их вдребезги.

Это так живо напомнило мне мои собственные невзгоды, что я сразу же почувствовал родственную близость к ней. Она вытащила из сундука небольшую вещицу, вроде керамической пиалы. Это был осколок глиняной фигурки. Единственное, что у нее осталось. И хотя сохранилась всего половина лица, с первого же взгляда я узнал Ши Цяня: вогнутый черепок так и дышал смекалкой и силой. Я с изумлением потирал руки, не смея дотронуться до него. Было совершенно ясно, что в мире могла быть только одна такая коллекция, теперь же нет и ее.

Лицо старухи Хуан все в паутине тонких морщин разгладилось, и она улыбнулась мне. Она подняла спящую на лежанке внучку, откинула циновку и вытащила оттуда матерчатый чехол и лист сложенной черной бумаги. Затем вынула из чехла блестящие ножницы, расправила на столе лист бумаги и сказала мне:

— Я сделаю вам вырезку из бумаги.

Ножницы, поблескивая, быстро задвигались в ее руках. Обрезки бумаги под звонкое щелканье ножниц мелким дождем падали на стол. Она то так, то этак сгибала бумагу, разрезая ее в нескольких местах, и черный лист, словно пойманная ласточка, трепетал в ее руках. Через полчаса она разложила на лежанке вырезку из бумаги величиной примерно в квадратный метр.

— Уже два года не вырезала, руки отвыкли, — пояснила она. — Это называется «золотые рыбки в пруду» [21] .

Я уставился на вырезку, глазам не веря, что с помощью ножниц и бумаги можно изобразить такую диковинную феерическую картину подводного царства со всеми его чудесными обитателями, удивительными тайнами и несметными сокровищами. Просто не укладывалось в голове, что деревенская старуха может так органично и легко, по своему разумению использовать такие сложные средства выражения, как гипербола и метафора, обладать такой художественной фантазией! Переходы линий были естественны и свободны — от тонких, с волосок, до толстых, с коровий хвост. Особенно хороши были жирно-черные узловатые линии, исполненные жизненной силы…

21

Фонетический ребус. На слух можно перевести и как «золото и яшма заполнили дворец». — Прим. перев.

В моем сознании смутно брезжила мысль, которую я раньше затруднялся сформулировать. Мысль о том, что древнее искусство Китая в период от Ханей до Танов [22] с его чудесным буйством фантазии, героическим духом, смелостью в изображении жизни, тонким чувством прекрасного и такой поразительной силой воздействия постепенно, по мере упадка феодальных династий, хирело, подлаживаясь под вкусы знати. Но так было только с дворцовым искусством. В действительности главный источник его жизненной энергии никогда не иссякал. Искусство жило в народе! Начиная с древнейших наскальных изображений, каменных пещер, бронзовых изделий, изображений, выгравированных на камне, ритуальных погребальных статуэток и кончая нынешними народными новогодними лубками, глиняными игрушками, вырезками из бумаги, фарфоровыми изделиями, наше национальное искусство, как и встарь, своей могучей жизнестойкостью обязано широким народным массам. Почему бы нашим художественным училищам не переехать сюда, поближе к народу? Глядя на эту простую деревенскую старуху, я возбужденно размышлял о том, что наши Пикассо в народе, наши Матиссы в народе. Вот кому суждено быть истинной королевой современного искусства!

22

Императорские династии в древнем Китае.

Она рассказала, что с детства жила у моря и хорошо знает всех этих рыб. Она показала мне на вырезке морского конька, камбалу, окуня, зубатку… не было только акул. Ее тридцатилетний муж, ныряльщик за жемчугом, погиб от зубов акулы, оставив ее вдовой. У нее на родине такие вырезки из черной бумаги приклеивали на потолок, чтобы, рассматривая их, спокойно отходить ко сну. Понятно, что ей тяжело было бы изо дня в день видеть перед глазами акул: они не дали бы ей уснуть.

Я кивнул головой, показывая, что понимаю ее. Общность пережитого часто лежит в основе взаимопонимания людей.

Не зная, как отблагодарить старую Хуан, я выгреб из кармана все оставшиеся деньги, чем не на шутку рассердил ее. Она напустила на себя суровый вид, на лицо набежали морщины. Скорей всего, это ее последняя работа, сказала она, а за последнюю денег не берут. Я сложил вырезку вчетверо, зажал между кусками циновки и положил в мешок. Прощаясь с этим подлинным мастером искусства, я, улучив момент, все-таки засунул деньги под подушку крепко спавшей внучки.

На обратном пути стало накрапывать, потом дождь полил вовсю и вымочил меня до нитки. Испугавшись не за себя, а за свой мешок, я решил заглянуть в шоферскую. Это была просторная, крытая камышом мазанка, посреди которой стоял бензобак, переоборудованный в плиту без дымовой трубы. От дыма и пара, поднимавшегося от стоявшего на плите супа с лапшой, в комнате стоял густой туман. Шоферы и путники из дальних мест гурьбой толпились у печи, жались ближе друг к другу, остальные лежали на соломенных подстилках, укрывшись рваными ватниками, и громко храпели. От жаркой печи и бликов пламени лица людей были гранатового цвета.

Я сказал хозяину, что у меня нет денег, и попросил немного отдохнуть и поесть. Видя, в каком плачевном состоянии я нахожусь, он, сжалившись, зачерпнул миску горячего супа и протянул мне. Эх, жаль, лапши было мало! Ну, на худой конец хоть какая-то еда. Я набегался за день, промок, к тому же и живот свело от голода, поэтому, как голодный волк, накинулся на суп и в один присест опустошил миску.

Больше медлить было нельзя. Старый Цинь или кто-нибудь еще могли хватиться меня и решить, что я сбежал. Я пустился в обратный путь и вскоре услышал позади шум грузовика. Я посторонился, уступая дорогу, но машина притормозила, дверца кабины открылась, и оттуда послышалось: «Садись!» Обрадовавшись, я поблагодарил, живо вскочил в кабину и пристроил в ногах мешок.

— Куда тебе? — спросил шофер.

Я хотел ответить, но вдруг насторожился, с чего это он интересуется? Разве он знает меня? К тому же его голос показался мне знакомым. Я повернулся к нему как раз в тот момент, когда он крепко затянулся, и огонь сигареты осветил его лицо. Да, он самый, Цуй Дацзяо! Это он задавил Черныша!

— Остановись, я выйду! — крикнул я. Но он, не сбавляя скорости, гнал машину вперед.

— Дай мне выйти! — повторил я.

— Сиди, я довезу тебя, — ответил он.

Я вскочил, пытаясь рвануть за тормоз, и закричал во всю глотку:

— Я не поеду в твоей машине, никогда в жизни не поеду!

Потом я стал вырывать руль из его рук.

— Ладно, валяй отсюда! — произнес он, внезапно остановив грузовик.

Я сошел. Машина, взревев мотором, тронулась дальше, оставив меня на черной слякотной дороге. Выбиваясь из последних сил, я спешил добраться до дому, но ноги увязали глубоко в глине, и только через пять часов я доплелся до Циншишаня.

Под уступом скалы, где было сухо и куда не долетал дождь, я аккуратно разложил свои глиняные фигурки, прикрыв их сверху мешком и свежей зеленой травой. Подойдя к дому, я заметил свет в своем окне. Старый Цинь и трое парней из бригады с суровыми вытянутыми физиономиями дожидались меня.

— Мы здесь уже давно, что за номера ты выкидываешь? — напустился на меня один из них.

— Я не убегал, нет-нет!

Вовсю хлеставший на улице дождь заглушил мои слова.

— Куда ты ходил?

Я выложил все начистоту. Они с недоумением слушали меня, потом старый Цинь велел показать эти глиняные игрушки, судя по всему, он не слишком-то поверил мне. Они накинули на плечи резиновые плащи, старик взял ручной фонарик, и мы под дождем пошли к скале. Когда я откинул мешок и старый Цинь посветил фонариком, то он удивленно вскинул голову, будто спрашивая, к чему мне эти глиняные черепки? Но вслух сказал другое:

— Забирай поскорей в дом свои игрушки!

И, скинув с себя плащ, бросил его мне. Взволнованный, я пытался объясниться:

— Я ведь не думал убегать.

— Да мы и не сомневались, просто боялись, что ты покончишь с собой.

С этими словами он ушел, укрывшись с товарищем одним плащом.

А я, забыв про плащ, не замечая дождя, холодными струями стекавшего с головы, говорил себе: нет, пока на свете существует столько всего, достойного любви, я не хочу умирать!

8. Миновало более семисот дней моей ссылки.