Повести моей жизни. Том 1

Я догадался, что кто-нибудь из здешних русских злоупотребил любознательностью этого мальчика и научил его различным русским фразам по своему вкусу. Он подвел меня к номеру четырнадцатому и тотчас же убежал вниз по лестнице на раздавшийся звонок. 

Я постучал в дверь. 

— Entrez (Войдите)! — раздалось изнутри. 

Я отворил дверь. 

— Monsieur Tkatcheff loge ici (Ткачев живет здесь)? — спросил я поднявшегося мне навстречу из-за стола высокого белокурого молодого человека. 

— Нет! — ответил он мне по-русски. — Но здесь живу я, Рождественский! Садитесь, пожалуйста! Вы из России? 

По слову «но» в его ответе я заключил, что между ним и Ткачевым существует какое-то отношение. Я присел на поставленный мне стул и все откровенно рассказал ему о себе. Да и чего мне было скрываться? Ведь здесь не Россия и нет никаких засад! 

Он с живым интересом выслушал мой короткий рассказ и сообщил мне, в свою очередь, что он — студент Женевского университета, перебравшийся сюда из Юрьевского, где имел дуэль, и тут же с удовольствием показал мне свою пробитую пулей мягкую шляпу, которую хранил на память. 

— Ткачев, — ответил он наконец на новый вопрос, — переехал отсюда на Террассьерку. Это очень недалеко, и я вас провожу к нему. А пока вы лучше всего поселитесь в комнате рядом с моей. Она совершенно свободна. Там и жил раньше Ткачев. 

Он позвонил, и на зов пришел уже знакомый мне мальчик. 

— Это мой приятель, — сказал ему Рождественский по-французски. — Отведите ему комнату рядом. Он будет здесь, как и я, на полном пансионе, а за табльдотом сажайте нас рядом. 

— Кукиш! — ответил ему почтительно мальчик и, взяв мой сак, тут же понес его в соседнюю комнату. 

— Это вы обучили его такому русскому языку? — спросил я Рождественского. 

— Я! — самодовольно ответил мне он. 

Напоив меня чаем, он повел меня наконец к Ткачеву на Террассьерку (так называлась главная эмигрантская улица в Женеве: La Terrassiere), но, доведя меня до дому, он, очевидно, не решился туда войти со мной, как предполагал сначала. Он остановился на минуту в раздумье, потом сказал, несколько запинаясь: 

— Идите одни. Я забыл, что мне нужно еще попасть в другое место. Во втором этаже направо! 

И, быстро простившись, он пошел обратно, очевидно, к себе домой. 

«Значит, он не очень близок с Ткачевым», — сообразил я и поднялся по указанному пути. 

Была уже полная ночь. 

При тусклом свете лампы на узкой, как во всех французских жилых домах, лестнице я увидел указанную мне дверь и постучал в нее. 

— Entrez (Войдите)! — раздался уже привычный мне французский возглас из глубины, и я отворил дверь. 

Навстречу мне выбежали: длинная, очень худощавая брюнетка и такой же длинный и очень худощавый брюнет с небольшой каштанового цвета бородкой. 

— Вы из России? — оба разом, в один голос порывисто спросили меня. 

— Из России. Здесь живет Ткачев?! 

— Да! Да! — ответили они снова оба разом, еще живее. 

— Раздевайтесь! — воскликнула она. 

— Садитесь! — повторил он. 

«Совсем я не ожидал, что Ткачев и его жена такие стремительные!» — мелькнуло у меня в голове. 

— Вот вам рекомендательное письмо от Мышкина, — сказал я ему, протягивая сложенную бумажку. 

— Потом! Потом! — воскликнули они оба, — а теперь садитесь, напейтесь прежде чаю с нами. 

— Вот сюда, сюда! На диван! — быстро заговорила она. 

— Да, сюда, сюда! Тут вам будет удобнее, — быстро вторил он. 

Они были так заняты мною, что на записку от Мышкина не обратили даже внимания, и она так и осталась лежать на столе, куда я ее положил, видя, что ни тот, ни другая даже не замечают ее в моей протянутой руке. 

— Вы из народа? — спросил он, садясь по правую сторону от меня. 

Я, как в тисках, оказался заключенным между ними посредине дивана. 

— И мы тоже недавно из народа! — воскликнула она. — Как весь народ поразительно восприимчив к социалистической пропаганде! 

— Как весь народ готов к революции! — перебил он ее. — Какой огр... 

— Какой огромный, — в свою очередь перебила она его, — успех мы имели. 

— Огромное влияние! — говорил он. — Целые тысячи...

— Целые тысячи народа готовы были подняться, — перебила она еще быстрее, — по одному нашему... 

— По одному нашему слову! — окончил он ее мысль. 

Они говорили так быстро, что я успевал только перебрасывать свою голову от одного к другому. Вставить хотя одно простое восклицание было совершенно немыслимо. 

«Совсем не таким я представлял себе Ткачева!» — снова мелькнуло у меня в голове. 

— А вы знаете, что здесь затевается? — крикнула она громко в мое правое ухо. 

— Затевается, — окончил он, крича мне в левое ухо, — журнал для рабочих под названием «Работник». 

— Как же, как же! Все уже готово, — живо говорила она, — и мы будем редактировать его! 

— Я тоже прислан редактировать его, — поспешил вставить я. — И очень рад, что придется работать вместе с таким опытным писателем, как ваш муж. 

Действительно, я очень обрадовался открывшейся передо мною перспективе работать вместе с Ткачевым. Когда я ехал сюда, я думал, что вся ответственность редактирования падет на меня одного, и боялся, что не выполню достаточно хорошо возложенной на меня нашим тайным обществом задачи. А теперь вдруг обнаружилось, что редакция будет коллективная! 

Все заботы сразу спали с моей души! 

Мне так приятно было разделить выпавшую мне почетную обязанность с товарищами по изгнанию, и в особенности с Ткачевым, которого я считал в легальной литературе прямым преемником знаменитого Писарева, идола молодежи в конце шестидесятых годов! Но он не обратил ни малейшего внимания на мой комплимент. 

— Мы вместе уже написали... — начал он. 

— Мы уже написали, — окончила она, — для нашего нового журнала одну прозаическую статью о нашей работе в народе... 

— И одно стихотворение, — перебил он ее, — которое производило поразительное впечатление... 

— Поразительное впечатление в народе, — окончила она. — Оно тоже будет помещено в первом номере «Работника», и уже... 

— Да, да! И уже приготовлено к набору, — перебил он. — Хотите, мы вам сейчас же его прочтем? 

— Да, да, сейчас же прочтем. Оно называется «Овцы и волки», — окончила она и, схватив со стола бумажку, начала читать: