Повести писателей Латвии

Не зря Нора говорила мне, что в школе ей помогает только учитель пения, а остальные отмахиваются, да еще стараются подбросить лишнюю работу. И волостное начальство с нее больше требует, чем помогает. Когда однажды она пожаловалась на кого-то из учителей, ей посоветовали не очень задирать нос, подружиться с коллегами, попытаться найти общий язык, заняться перевоспитанием старых учителей, потому что у них, видите ли, богатый педагогический опыт, а она в школе без году неделя и даже с простейшими заданиями не справляется.

Опыт и правда дело хорошее, но не этот ли самый опыт позволял кое-кому из почтенных наставников ухмыляться в бороду и настраивать учеников против новой власти? Так, во всяком случае, обстояли дела в той школе, откуда я благополучно смылся в вечернюю, едва такая наконец открылась. Там я оказался самым младшим, остальные были уже бородачами, и поэтому учителя говорили прямо: «Власти приходят и уходят, а мы с вами занимаемся математикой, которая нужна при любой власти. Таблица умножения не меняется и алгебраические формулы — тоже». Преподавателям точных наук было легче, но и остальные не терялись. Учительница латышского языка и литературы объясняла, к примеру, как истолковывалось какое-нибудь стихотворение Плудониса, Аспазии, а то и Райниса при буржуазном режиме, как — во времена гитлеровской оккупации и как следует понимать его теперь; при этом невозможно было понять, что же думает об этих стихах она сама.

Таких людей можно было хотя бы уважать за откровенность. Не то что в дневной школе, где на уроке грамматики учительница кривилась и шипела, если в качестве примера сложных слов вместо «беззубый» называли другое, хотя бы «безземельный». Кто это, простите, такой? Крестьянин живет в деревне — на земле, как иногда выражаются, но где же живут так называемые безземельные? Тоже ведь на земле!.. Бр-р! Еще и сейчас меня передергивает, стоит лишь вспомнить эту бешеную тетку.

Когда я, торопясь, поравнялся с учительским домом, голоса зазвучали громче. Мои нерегулярные визиты, чаще всего поздно вечером, моя сдержанность в разговорах с любезной историчкой и немкой, мой разбойничье-хулиганский облик не снискали мне тут большого уважения. Но я за ним и не гнался. Терпеть не могу лицемеров. Мне куда легче понять человека, откровенно признающегося, что Советская власть ему не по душе, чем этих притворял, которые с улыбочкой, с ухмылочкой на губах втихомолку издеваются над Советской властью, а вслух именуют себя самыми горячими ее приверженцами.

От быстрой ходьбы я так запыхался, что меня снова донял предательский, неудержимый кашель. Наверное, перекурился там, под черемухой. Я присел на камень, и меня стало знобить, потому что вспотел я до нитки. Немного отдохнул, пытаясь привести в порядок мысли. Когда будут похороны? Когда приедут Саша с матерью? И дальше: почему я не приложил всех сил, чтобы убедить Нору не ездить в деревню? Почему в тот раз не схватил ее за руку, как малого ребенка, и не увез в город? Ясно же было, что в деревне она не приживется. Наверное, она сама пошла смерти навстречу, потому что была не из тех, кто осторожничает и молчит перед всякой контрой. Не то чтобы она была настолько храбра, в этом я, уж извините, сильно сомневался. Дело тут заключалось совсем в другом. Эта полоумная Норина мамаша воспитала своих детей по всем правилам приличия, по которым, например, женщине нельзя и грубого слова сказать, хотя бы она тысячу раз его заслужила. Поэтому мамаша меня и недолюбливала: у меня, по ее мнению, были слишком грубые манеры. И я не очень удивился бы, узнав, что Нора и этим двуногим зверям стала читать мораль и поучать, как должен мужчина обходиться с женщиной, — а они взяли да завалили ее. Откуда только берутся на свете такие недоумки, как Норина мамаша, для которой приличия — прежде всего?

Но, как бы ни старался я мысленно взвалить часть вины в безвременной смерти Норы на ее мать, совесть не переставала нашептывать мне, что и сам я не без греха. Я-то ведь знал, что за зверье обитает в лесах! Почему же я не предупредил, почему не раскрыл ей глаза, не уберег? Почему надо было погибнуть Норе, а не мне? Я-то не пригожусь ни богу, ни черту, ни богу свечка, ни черту кочерга. Ни горячий, ни холодный, а тепленькие, как сказано, будут изблеваны из уст. И потом — обо мне разве что родная мать уронила бы слезу, зато многие даже обрадовались бы, что еще одним босяком стало меньше на свете.

Я так разволновался, что допустил непозволительную расточительность: отшвырнул недокуренную самокрутку, да еще и растер ногой. Обычно я заботливо сохранял каждый чинарик, потому что из трех-четырех бычков можно потом свернуть целую цигарку. А тут я раздавил горящую самокрутку каблуком и поспешил дальше, в волсовет.

К счастью, уполномоченный милиции, он же командир «ястребков», был в своем кабинете один; он что-то писал, даже не сняв винтовку с плеча.

Еще не успев толком поздороваться, я стал излагать ему свой замысел: пойти в лес и отомстить за Нору. В одиночку, вот именно. Если понадобится, даже вступить в банду. Я бы все выяснил и сообщил нашим, а тогда не страшно и погибнуть.

Что-то в этом роде я говорил ему, взахлеб, не умолкая, стараясь убедить. Жена уполномоченного одно время жила в городе по соседству со мной, и как-то раз я, по старому знакомству, раздобыл для нее уксусную эссенцию и краску для шерсти. Тогда я познакомился и с ее мужем, ужинал за одним столом. В другой раз, в городе, я вышел однажды из такой двери, у которой и он ждал своей очереди, и мы поздоровались. Так что знакомы мы были, хотя и поверхностно. Но кто знает, что могла ему наговорить обо мне жена или кто-нибудь другой.

Он спросил меня в упор, без обиняков:

— Ты любил Нору?

На такой прямой вопрос я ответить не смог и замялся:

— Не знаю…

— Как же так? Собираешься мстить за нее, пожертвовать жизнью и не знаешь — любил ли.

Я опустил глаза и пробормотал:

— Спать я с нею не спал…

Он хмурно усмехнулся.

— А без спанья, по-твоему, любви быть не может?

Я снова замялся:

— Не знаю…

— Так почему же ты хочешь отомстить за Нору: потому, что любил или потому, что не любил?

— Потому… да потому, что она была… луч света в темном царстве.

Уполномоченный милиции прочитал, наверное, меньше книг, чем я. Он встал и положил руку мне на лоб.

— Жара вроде нет… — а потом сочувственно, по-человечески спросил: — Похмелье?

Я и тут ничего не ответил. Сидел, как medinis zmogus, деревянный человек, какие бывают у наших соседей литовцев. Он со вздохом открыл шкаф, вынул бутылку и до краев налил самогон в чайный стакан.

— Выпей! Легче не станет, но хоть повеселее.

Я схватил стакан и выпил маленькими глотками, совсем как воду, даже не чувствуя вкуса. Только когда я ставил стакан, у меня на мгновение перехватило дыхание. Ничего. Я закусил мануфактурой, а попросту — понюхал рукав и глупо улыбнулся. Я и сам чувствовал, что глупо, что надо было вернее всего грохнуть кулаком по столу, а вместо этого у меня на глазах выступили слезы, и пришлось согнать лишнюю влагу при помощи того же универсального рукава, которым я только что закусывал.

— Полегчало? — по-отечески спросил милиционер.

Я и тут не ответил, только снова улыбнулся. Дурачок дурачком — что еще может он обо мне подумать?

Он опять вздохнул, встал и повелительно сказал:

— Идем.

Мы прошли по коридору, спустились по лестнице, прошли мимо «ястребка» с винтовкой на плече. Потом он отпер какую-то дверь и доброжелательно сказал:

— Ну, отдыхай. Утро вечера мудренее.

И запер за собой дверь.

Я стал оглядываться, и до меня постепенно дошло, что я один-одинешенек нахожусь не где-нибудь, а в восьмиместной камере; по крайней мере, нары в ней были на восемь человек. Я уже решил было поднять шум, но раздумал: на арест все это вовсе не было похоже. Никто меня не обыскивал, рюкзак тоже не отняли. И к тому же я ощутил вдруг такую усталость, что не было сил даже пальцем пошевелить. Да ведь это не камера, а просто номер-люкс в гостинице; никакого сравнения с фрицевскими или бандитскими землянками, где приходилось сидеть, не зная, доживешь ли до зари. Если до сих пор от самогона у меня только пекло в животе, то сейчас он поднялся до самого чердака, и глаза закрывались сами. Даже не закурив, я улегся на нары и сразу уснул: не зря же сказали мне, что утро вечера мудренее. Последняя мысль была — что, по крайней мере, сегодня я не встречу мамашу Саши и Норы, — и, надо сознаться, мысль эта меня обрадовала…