Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
– Купите? А с волами ж как? Сам пан присмотрит?
– Пусть они все передохнут у него… Он думает, так ему перетак,- я в проводы погоню скот пастись? Лопнешь, не дождешься… Кое-что хочу сказать вам…
– Ну, ну?
– Приходите после полудня к Менделю, скажу…
– Ну, ну!
– Поговорим, выпьем пива, стонадцать…- Конец фразы исчез за тыном.
Андрий спешил домой. Перед ним лежала дорога, пыльная уже, хотя была ранняя весна. У дороги белела его халупка, словно шла куда-то из деревни и остановилась отдохнуть. По дороге тянулись люди с палками, узелками. Вот Гафийка вынесла одному воды. Стали и разговаривают. Снова подходит
А тот все стоит. С кем это она заговорилась? Кажись, Прокоп Кандзюба? Да, он. Вот вышла на порог Маланка, и спряталась… Пускай девка постоит с хозяйским сыном… Смотри, еще посватается! Ха!… А как же!…
Андрий подошел к хате. Кривая, покосившаяся халупка с черной крышей и белыми стенами стояла среди покинутых, с забитыми окнами жилищ, когда-то построенных заводом для рабочих, и казалась чем-то живым и теплым среди холодных мертвецов. Возле хаты серели вскопанные грядки, от ворот к порогу вела тропочка.
Зато соседние огороды были полны мусора и битого кирпича; необработанная земля щетинилась прошлогодним бурьяном, и на черных развалинах всегда сидело воронье.
Андрий застал Маланку кроткой и ласковой, как и обычно после обедни. Значит, она будет бранить его сегодня не так, как в будни, а со сладкой улыбкой и нежными словами. Поглядывая искоса на плотно сжатые женины губы, он с неестественной поспешностью сбросил с себя свитку и расселся на лавке, как пан. Га! Разве он не хозяин у себя дома? Однако Андрий лелеял тайную надежду, что все обойдется как-нибудь и жена его не заденет.
Но как раз в это мгновение, снимая с полки миску, Маланка бросила на него взгляд.
– Нанялся?
«Вот, начинается!» – подумал он, по продолжал сидеть с невинным видом.
– Что?
– Нанялся в экономии, спрашиваю?
«Вот чертова баба: знает, что не был я там, а спрашивает».
– Да дай ты мне покой с этой экономией… не то у меня в голове теперь. Вон, говорил Гудзь, скоро сахарный завод строить будут.
– Слушай, сердце, Гудзя, слушай, Андрийко… пойдешь с сумой, да и мне доведется.
Она поджала тонкие губы и подняла глаза к потолку. Что ж! Она молчит, в праздник грех браниться, но если бы у всех, кто врет про завод, отсохли языки, то было бы очень хорошо. Завод, завод, а где он? Ну, был завод, а кому от него польза,- Менделю? Может, неправда? Может, не у Менделя оставлял он заработок? Что у них есть, чем они живы? У нее уже руки высохли от работы, она уже все жилы вымотала из себя, лишь бы не сдохнуть, прости господи, с голоду…
И она совала ему в глаза сухие, черные, словно железные, руки, голые до самого локтя.
– Ведь муж не заработает, ой, не заработает, сердце мое. Он думает о пиве, а нет в мысли, чтобы…
И пошло. Она его отчитывала, она его исповедовала, она кропила его, окуривала ладаном и сыпала чертями так осторожно, так деликатно, как только
можно в воскресенье после обедни, а оп, красный, как вареный рак, сперва молчал, а потом и сам пошел взвизгивать тонким надорванным голосом. Наконец победил.– Тьфу, тьфу, тьфу! Трижды тьфу на твою землю! Пусть она провалится! Не наймусь я и не буду в земле копаться. Она отняла у меня все силы, да и пустила на старости лет голого. Тьфу, и еще раз тьфу на нее…
Тогда Маланка стала, как столб, и простерла руки к небу.
– Что ты говоришь, неблагодарный! Да ты становись на колени да целуй ее… ешь ее, землю святую, она тебя кормит… в ней тебя и похоронят, человече…
Она стояла белая как мел, в самом деле испугалась.
Тучи разогнала ласточка. Вбежала Гафийка, поспешно пряча что-то за пазуху. Этот чистый, выхоленный, будто вылизанный матерью зверек, тугой, как пружина, с круглыми бронзовыми руками и ногами в золотых волосках, эта весенняя золотая пчелка внесла в хату нечто такое, от чего белые стены под низким потолком улыбнулись, голубь перед образами повернулся на нитке и казаки из красной бумаги, налепленные на стенах, подбоченились.
– Мама, давать обедать?
– Давай, давай, Гафийка…
Маланка сразу отошла.
– Да чего ты вертишься в хате, будто волчок? Так и плошки перебьешь. И в церкви все вертелась и оглядывалась…
– Да его и не было в церкви.
– Кого «его»?
– Да это я так…
– Что с тобой, девка, сегодня: едва борщ не перевернула.
– Страх, рассказывает, что делалось… Народу, говорит, как на войне, сила огромная… А конные наступают, теснят. «Расходись!»-кричат. А те: «Не пойдем, давай нам наше… мы за правду…»
– Да кто рассказывает?
– Марко… недавно пришел из Одессы.
– Гущин? Говорят, попался в краже, отсидел в тюрьме, да и привели сюда на радость старому отцу.
Гафийка вспыхнула:
– Вранье! Это люди врут. Он ничего не крал, вот ей-же-богу!
– Да замолчите! – крикнул Андрий.- Какая там кража! Мне урядник рассказывал, когда я ходил на почту. Он, Гуща этот, не крал, а народ бунтовал. Такому, урядник говорит, в тюрьме бы гнить, а не на воле быть…
– Да их там, тату, обижали.
– Что ты понимаешь… Вот только увижу, что он тут туману напускает да книги людям читает – сейчас же руки назад, да и к уряднику.
– Вот напали… не знают сами за что…
– А тебе какое дело? Ты у меня с ним, гляди, не водись, увижу, пане добродзею, так…
Но он не кончил: как раз в тот миг, когда Гафийка нагнулась, чтобы вынуть из печки горшок, у нее из-за пазухи высунулась книжка и упала на пол. Гафийка оставила горшок, схватила книжку и, вся красная, с глазами, полными слез, мгновенно выбежала в сени. Андрий перевел удивленный взгляд на Маланку.
Но Маланка была уже не святая и не божья. Она сразу забыла, что в воскресенье нельзя браниться, и сверкала на мужа зелеными глазами.
У Андрия была хорошая приправа к воскресному обеду,- тем более что, сколько пи звали Гафийку есть, она не шла уже в хату.
Ну, дал бог воскресенье, можно отдохнуть. Маланка села іга завалинке и положила на колени руки. Андрий куда-то отправился, Гафийка на тайцы ушла, а в хате тоска.
Солнце стоит низко так – в три человеческих роста от земли; пустые и ободранные хатки отбрасывают неровные тени. Пыльная дорога из-под Маланкиных ног бежит в поле. Вокруг пусто. Молодежь гуляет на площади; старики разговаривают у ворот, а у Маланки обычные гости – думы.