Повести. Пьесы

Батраков зашел с матерью домой, взял кофту, плащ и зонтик.

— Когда придете? — спросила мать.

— Спасибо, мам, — сказал он, — но пока не знаю. Подумать надо, как лучше. У тебя характер, у меня характер, у нее характер… Я вообще-то прикидывал — может, лучше уехать куда, новую жизнь начать на новом месте.

На дворе зашуршало тихонько, дождь — не дождь, не поймешь. В открытую фортку слышно было, как рванул ветер. Перед окном, мазнув красноватым, косо пронеслись слабые, жухлые листья.

— Совсем осень, — сказала мать. Она вздохнула, медленно покивала, словно соглашаясь сама с собой, и села на табуретку в сенях. — Может, и прав ты. Поживи, присмотрись. Когда своим домом, виднее. Куда думаешь-то?

— Не знаю пока. — Он так и стоял с зонтиком под мышкой.

Она сидела сгорбившись, глаза будто в пыли, голос усталый:

— Дедов дом так и стоит заколочен. Пять лет уже. Если кто не спалил. Вот и поезжай… Она-то деревенская?

Батраков кивнул, но без большой уверенности. Была вроде деревенская, а какая сейчас, это видно будет.

— Земля там хорошая, — сказала мать, — усадьба, сад, если не посох.

Материна идея Батракову понравилась. Но он пока что не решился говорить за двоих. Поэтому осторожно пообещал…

— Обмозгуем…

Конец осени выпал не теплый, но сухой, дни стояли чистые, солнечные. Мать помогла приодеть Татьяну к зимним холодам, Батраков взял два отгула и поехал с невестой в ее родные места вызволять документы и дочку Аленку.

Татьянина родина лежала сразу за шоссейкой, от станции километрах в полутора. Место было красивое, овражистое, с небольшим леском и выгнувшимся подковой озером. Но и здесь, как в родном поселке Батракова, казенно торчали торцами к шоссейке несколько пятиэтажек — серыми неряшливыми панелями они лезли в глаза и давили окрестную красоту.

Пока шли, Татьяна мрачнела и мрачнела. За пятиэтажками, где начинались разномастные частные домики, остановилась и опустила свою торбочку на сухой травянистый бугорок.

— Здесь, что ли? — спросил Батраков.

Она молчала.

— Куда идти-то?

— Не могу, — сказала она.

— Ну, чего ты? Договорились ведь.

— Стыдно. Боюсь.

— Все равно же надо.

— Чего я ей скажу?

— А чего говорить? Войдем, и все. Сами увидят.

— Ага! — бросила она раздраженно. — Привет, мамаша дорогая, давно не видались. Так, что ли?

— Ну, я сам скажу. Пошли.

— Чего ты скажешь?

— Что надо, то и скажу.

— А к ним, — крикнула она и мотнула головой куда-то в сторону, — к ним не пойду! Вот убивай — не пойду!

— Туда сам схожу, там ты и не нужна, — твердо, как мог, пообещал Батраков, но решимости голосу все равно не хватило. Там дело предстояло тяжелое, тяжелое и грязное. Но и избежать его никак не получалось: дочку Аленку надо было выручать.

Дверь была не заперта, и стучать не стали — Татьяна, правда, держалась сзади, но Батраков рассудил, что при всех деталях она не в чужой, а в родной дом возвращается. В родную же дверь не стучат. Татьянина мать, к двери спиной, стирала, таз с мыльной водой стоял на табуретке. На улице было еще довольно светло, но в доме сумеречно, и громоздкий старый телевизор выделялся серым мерцающим пятном: полный человек в четверть голоса рассказывал про сельское хозяйство.

Батраков кашлянул. Мать не услыхала. Как ее зовут, он в зашоре не поинтересовался, а теперь было неловко. Но делать нечего, наклонился к Татьяне и спросил шепотом.

Та молчала, как в столбняке. А вот мать на шепот обернулась.

Мать смотрела на дочь, дочь на мать. И — ни слова. Потом женщина вытерла руки о передник и спиной привалилась к шкафу. Ростом она была пониже Татьяны, но из-за тяжелой фигуры и больших, с грубыми пальцами, кистей казалась крупнее дочери.

Батраков вспомнил обещанное.

— Вот, мамаша, в гости приехали, — сказал он шутливо, — принимайте.

Женщина все молчала. На вид ей было к шестидесяти, а сколько на деле, Батраков не знал. И не мог понять, похожи они с Татьяной или нет.

— Загулялись немного, зато теперь… — продолжил он в том же тоне.

Но тут женщина нетвердо пошла вперед. Сейчас заплачет, испугался Батраков. Но она не заплакала. Она подошла к Татьяне и открытой ладонью с силой хлестнула ее по лицу.

— Сволочь паскудная, — крикнула мать, — сука!

Батраков от неожиданности тоже закричал:

— Да вы что, мамаша?!

И заговорил, торопясь, чтобы мать не успела снова замахнуться.

— Мы же по-хорошему, женимся, за паспортом приехали, расписаться…

— Сука, — сказала мать уже спокойно, и это вышло еще страшней, — я ведь уже в розыск подала, фотку распечатали. Отец все забросил, в область ездил, сейчас, вон, в Москве. Думали, лежит где в болоте убитая, хоть бы тело отдали похоронить. Ох, сука…

— Мам, — забормотала Татьяна, — ну что ты, мам…

— Со двора чтоб не вылазила! — крикнула та. — Что людям скажу? Сестру бы хоть пожалела, ей еще замуж выходить. Уж лучше бы правда тебя кто-нибудь…

Татьяна стояла, опустив голову, растерянная и жалкая, Батраков и не думал, что она может быть такой. Он не выдержал, вступился:

— Зря вы, мамаша. Ну, ошиблась, каждый может ошибиться. А теперь все будет по-другому.

Мать словно впервые заметила его, оглядела медленно и бросила дочери:

— Нашла блаженного…

Потом она все же отошла, чуть помягчела, и стало видно, что не так уж она и стара, лет сорок пять, наверное. Молча накрыла на стол, нарезала хлеба, сала. Но видно было, что Татьяну не простила и прощать не собирается: миски с толченой картошкой ставила рывком, не глядя, словно собакам швыряла. И сама за стол не села.

Батраков, привыкший ко многому в жизни, в том числе и к женской злости, вежливо благодарил, ел спокойно и все хвалил. Кончилось тем, что мать все же поинтересовалась:

— Ну, а ты кто ж такой будешь?

— У меня, мамаша, шесть специальностей, — ответил Батраков и рассказал про все шесть. Женщина вздохнула и посмотрела на него с жалостью, что Батракова не обидело и не огорчило: не важно, как смотрит, важно, что от Татьяны отвлеклась.

Пришла младшая Татьянина сестра, удивилась, даже обрадовалась, но обнялась сдержанно и малость брезгливо — подставила для поцелуя скулу. Батракова она восприняла спокойно, спрашивать ни о чем не стала, но, уходя в другую комнату, пренебрежительно хмыкнула в дверях.

Татьянина мать, как и его собственная в первый вечер, спросила, вместе им стелить или отдельно, и Батраков тоже сказал, что отдельно. И опять в глазах женщины шевельнулась жалость:

— Дурак ты, парень. Пользовался бы тем, что есть, другого от нее все равно не дождешься.

Татьяна сидела, будто разговор не о ней.

Ему постелили в теплой пристройке. Ночью невеста пробралась к нему, скользнула под старое, в прорехах, ватное одеяло. Батраков стал ее успокаивать, уговаривал не обижаться на мать. Татьяна тихо засмеялась и зашептала ему в ухо: