Повести. Пьесы

Батраков устроился в колхозе механизатором, Татьяна пошла в школьную столовую. На двоих вышли приличные деньги, плюс ей на еду почти не тратиться, плюс у него… да мало ли какие у механизатора в деревне плюсы? Там починить, там подбросить — лишняя сотня в месяц сама набегала. А еще ведь усадьба! Батраков выписал в колхозе двух поросят, купил цыплят, окультурил черешни и яблони, сгоряча, в охотку, сунул в землю еще десяток корней, про огород и говорить нечего. Пожалуй, даже малость перехватил: ведь Крым, степь, все на поливе, приходил с работы к восьми и пластался до полуночи. Сразу возникла идея прикопить деньжат, достать труб и сделать по участку разводку. Но пока приходилось ведрами. Зато хлопоты эти были радостны, потому что рядом так же пласталась Татьяна.

Уживаться с ней было на удивление легко: держалась скромно, любую напряженку тут же снимала шуткой. Ревновать он не ревновал, да и поводов не давала. Когда послали на неделю в Джанкой, немного забеспокоился, но она только расхохоталась:

— Ну чего боишься, дурачок? Думаешь, я такая страстная? Да по мне хоть… Ну хочешь, проверь — месяц не трогай. Да хоть два. Только спи рядом, я уж привыкла с тобой засыпать.

Видно, из глаз его еще не ушла тревога — она ухмыльнулась:

— Не веришь? Ну, поставь пломбу для надежности.

И потянула вниз молнию на штанах.

Первая запомнившаяся размолвка произошла, когда в чуланчике, в ворохе рухляди Батраков наткнулся на пачку сигарет. Взял, повертел с недоумением и обидой. Как же так, ведь обещала…

Вошла Татьяна, поняла, сделала виноватое лицо:

— Ну, прости, не удержалась. Три штучки только. Ну, швырни в печку, и все.

— Ты ж обещала, — сказал Батраков.

— Ну, прости, — примирительно улыбнулась она.

— В рать-то зачем? Не можешь — кури при мне. Только не ври.

И тут она вдруг закричала, слезы рванулись из глаз:

— Ну не могу я так! В тюрьме я, что ли? Ну что я сделала-то?

Батраков растерялся, забормотал:

— Танюшка, да ты что? Что ты? Да кури, ради бога, если уж так. Я ведь почему? Ты молодая, женский организм, здоровье, сама понимаешь… У нас вон дома сосед…

— Ладно, швырни их в печку и забудь.

— Зачем в печку? Раз уж хочешь…

— Тогда держи у себя, — сказала она, — я ведь сама знаю. Но вот бывает иногда… Пускай лежат на черный день. Только если попрошу, не спрашивай, что и как. Дай, и все. Ладно?

— Идет, — пообещал Батраков.

Сигареты понадобились не скоро, месяца через полтора. Причины не было никакой. Случилось это в воскресенье. С утра часа полтора поработал дождь, освободив их от поливки. Потом солнце взяло свое. Батраков дождался, пока подсохнет, и часа четыре возился с сарайкой, менял изодранный, пересохший, трухлявый толь. Вернулся в дом голодный, схватил, что увидел на столе: ломоть хлеба, кусок холодной курятины. Отогнав первый голод, удивился, что Татьяна молчит — ни словечка, ни ухмылки. Глянул повнимательней — сидит на лавке понурая, локти в колени.

— Ты чего?

Она вяло шевельнула ладонью:

— Да нормально…

— Не приболела?

— Чего мне сделается…

Батраков подсел к ней, обнял, погладил по щеке, по груди.

— Танюшка, ты чего?

Она вдруг посмотрела на него — глаза измученные, жалкие:

— Дай закурить, а?

Без вопросов, как и договаривались, он достал сигареты:

— Ну, на, конечно, на.

— Не обижайся, ладно?

— Чего ж обижаться? Раз надо…

Она закурила. Батраков достал старые, оттопавшие свое ботинки и стал вертеть в руках, прикидывая, на что бы полезное употребить. Ничего путного не придумал, но хоть над душой не стоял.

Докурив, она попросила:

— Можно еще одну?

У него аж горло перехватило от жалости, заговорил невнятно:

— Танюшка, да ты чего? Что я тебе, жандарм какой? Раз требуется…

И опять она тянула дым, как алкаш водку, не спеша и не жадничая, но каждым глотком дорожа и наслаждаясь.

— Все, — сказала она потом, — отлегло.

Он осторожно спросил:

— Тебе плохо?

Она усмехнулась обычной своей усмешкой, только взгляд был в сторону и тоскливый:

— Наоборот — слишком хорошо. Со всех сторон сыта. — Снова усмехнулась, уже повеселей. — А волк должен быть голодный и злой, так ему положено. Понял?

— Какой же ты волк? — сказал он и провел ладонью по нежной щеке ее.

— Ну, волчица.

— Уж скорей котенок.

С каждым словом он жалел ее все больше и больше, и в конце концов эта волна жалости вынесла его туда, куда выносила обычно: хотелось обласкать и защитить ее всю, и даже легкий домашний халатик стал этой жалости помехой. Татьяна сперва была вялой и с привычной податливостью подчинялась его рукам, потом зажглась.

Вечер был душный, они окатились в сенях нагревшейся за день водой. Вытираясь, Татьяна сказала:

— Пойдем куда-нибудь, а?

— Куда?

— В гости. Бутылка есть.

— Давай, — согласился Батраков, — к кому?

Она подумала немного:

— Пожалуй, не к кому. Ни к кому не охота. Может, в район сгоняем?

— Не поздно?

— На попутках. — Опять подумала и сама же отвела идею: — Да нет, не стоит. Правда, поздно. Давай сами выпьем? Вдвоем.

Не торопясь, по-вечернему умиротворенно, они усидели пол-литра под курятину и малосольные огурцы.

— С тобой хорошо, — благодарно сказала Татьяна, — понимаешь. Как ты все понимаешь, а?

— Ты же мне не чужая, — застеснялся Батраков.

— Стасик, — сказала она и вздохнула.

Потом Батраков не раз думал, что сам же и виноват: размяк, привык к покою, стал относиться к Татьяне как к обычной домашней жене. Ведь мог же, многое мог! И к морю чего стоило съездить, всего-то пути часа три. И подальше куда, ну хоть за Байкал, в Читинскую область, в тот их поселок, к Галие… договаривались же, сама Танюшка первая и предложила. Деньги, конечно, но что деньги, деньги зарабатываются…

В ту пятницу утром он ушел на кошару, стригли овец, работы хватило до темна, еще и на субботу осталось. Вернулся поздно — Татьяны не было.

Батраков не встревожился: мало ли чего, может, к соседям к кому забежала, сидит, цветной телек смотрит, она это любит, какую-нибудь гимнастику, гибких девчонок в купальниках или кинопутешествия. Ну, может, выпьет малость для компании. Был, конечно, уговор без него не пить, но в жизни мало ли как повернется, всем нальют, а ей что же, людей смешить — муж, мол, не велел?