Повести

Голубых Озер в Белоруссии.

Это пишет Джулия Новелли из Рима и просит вас не удивляться, что незнакомая вам синьора знает

вашего земляка, знает Терешки у Двух Голубых Озер в Белоруссии и имеет возможность сегодня, после

нескольких лет поисков, послать вам это письмо.

Конечно, вы не забыли то страшное время в мире - черную ночь человечества, когда с отчаянием в

сердцах тысячами умирали люди. Одни, уходя из жизни, принимали смерть как благословенное

освобождение от мук, уготованных им фашизмом, - это давало им силы достойно встретить финал и не

погрешить перед своей совестью. Другие же в героическом единоборстве сами ставили смерть на

колени, являя человечеству высокий образец мужества, и погибали, удивляя даже врагов, которые,

побеждая, не чувствовали удовлетворения - столь относительной была их победа.

Таким человеком был и ваш соотечественник Иван Терешка, с которым воля провидения свела меня

на трудных путях победной борьбы и огромных утрат. Мне пришлось разделить с Ним последние три дня

Его жизни - три огромных, как вечность, дня побега, любви и невообразимого счастья. Судьбе не угодно

было дать мне разделить с Ним и смерть - рок или обычный нерастаявший сугроб снега на склоне горы

не дали мне разбиться в пропасти. Потом меня подобрали добрые люди - отогрели и спасли. Конечно,

это случилось позже, а в тот первый миг после моего падения в пропасть, когда я открыла глаза и

поняла, что жива, Иванио в живых уже не было - вверху под облаками утихал вой псов, и лишь эхо Его

последних двух выстрелов, отдаляясь, грохотало в ущелье.

Постепенно я возвратилась к жизни. Она поначалу казалась мне лишенной всякого смысла без Него,

и долгие месяцы моего одиночества были полны лишь теми скорбными и счастливыми днями,

прожитыми с Ним. Я могла бы описать вам, какой это был человек, но думаю, вы лучше меня знаете Его.

Я хочу только сообщить, что вся моя последующая жизнь была неразрывно связана с Ним, так же как и

моя скромная общественная деятельность в Союзе борьбы за мир, в издании профсоюзной газеты,

наконец, в воспитании сына Джиованни, которому уже восемнадцать лет и который готовится стать

журналистом. (Между прочим, это он перевел на русский язык мое письмо, хотя и я изучила ваш язык, но,

конечно, не столь совершенно, как сын.) Еще в моей комнате висит карта Белоруссии - страны, так

горячо любимой Иваном. Жаль, что у меня нет фото Ивана. Хоть бы какое-нибудь: детское, юношеское

или еще лучше - солдатское...

Иногда, вспоминая Иванио, я содрогаюсь от мысли, что могла бы не встретиться с Ним, попасть в

другой лагерь, не увидеть Его схватки с командофюрером, не побежать за Ним после страшного взрыва -

пройти в жизни где-то мимо Него, не соприкоснуться с Ним. Но этого не случилось, и теперь я говорю

спасибо провидению, спасибо всем испытаниям, выпавшим на мою долю, спасибо случаю, сведшему

меня с Ним.

Вот и все. Финита.

С благодарностью ко всем - родившим, воспитавшим и знавшим Человека, истинно русского по

доброте и достойного восхищения по своему мужеству. Не забывайте Его!

Спасибо, спасибо за все.

Уважающая вас

Джулия Новелли из Рима».

51

Дожить до рассвета

Повесть

Перевод с белорусского автора

М.: Дет., лит., 1987

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Все. Спорить не будем, стройте людей!
– сказал Ивановский Дюбину, обрывая разговор и выходя из-

за угла сарая.

Длинноногий, худой и нескладный, в белом обвисшем маскхалате, старшина Дюбин смолк на

полуслове; в снежных сумерках быстро наступающей ночи было видно, как недовольно передернулось

его темное от стужи и ветра, изрезанное ранними морщинами лицо. После коротенькой паузы,

засвидетельствовавшей его молчаливое несогласие с лейтенантом, старшина резко шагнул вперед по

едва обозначенной в снегу тропинке, направляясь к тщательно притворенной двери овина. Теперь уже

притворять ее не было надобности, широким движением Дюбин отбросил дверь в сторону, и та,

пошатываясь, косо зависла на одной петле.

– Подъем! Выходи строиться!

Остановившись, Ивановский прислушался. Тихо звучавший говорок в овине сразу умолк, все там

затихло, как бы загипнотизированное неотвратимостью этой, по существу, обыденной армейской

команды, которая теперь означала для всех слишком многое... Через мгновение, однако, там все враз

задвигалось, заворошилось, послышались голоса, и вот уже кто-то первый шагнул из темного проема

дверей на чистую белизну снега. «Пивоваров», - рассеянно отметил про себя Ивановский, взглянув на

белую фигуру в новеньком маскхалате, выжидающе замершую у темной стены сарая. Однако он тут же и

забыл о нем, поглощенный своими заботами и слушая хозяйское покрикивание старшины в овине.

– Быстро выходи! И ничего не забывать: возвращаться не будем! - глуховато доносился из-за

бревенчатых стен озабоченно-строгий голос Дюбина.

Старшина злился, видно, так и не согласившись с лейтенантом, хотя почти ничем не выдавал этого

своего несогласия. Впрочем, злиться про себя Дюбин мог сколько угодно, это его личное дело, но пока

здесь командует лейтенант Ивановский, ему и дано решать. А он уже и решил - окончательно и

бесповоротно: переходить будут здесь и сейчас, потому что сколько можно откладывать! И так он

прождал почти шесть суток - было совсем близко, каких-нибудь тридцать километров, стало шестьдесят -

только что мерил по карте; на местности, разумеется, наберется побольше. Правда, в конце ноября ночь

долгая, но все же слишком много возлагалось на эту их одну ночь, чтобы неразумно тратить столь

дорогое теперь для них время.

Лейтенант решительно взял прислоненную к стене крайнюю связку лыж - свою связку - и отошел с