Повестка без адреса

Они жили в огромном мрачном доме с тараканами и забившимися по квартирам жильцами. Принимали радушно, с той наигранной театральностью, которая с годами вырабатывается у супругов. «Ну вот, зайка, — сюсюкала Сара, обращаясь к мужу, — ты опять неправильно произносишь "рэ"». Аркадий отворачивался, демонстрируя обиду, которой на самом деле не было. За столом, опасаясь молчания, супруги заводили пустяковые споры, предлагая гостю выступить судьёй, а, примирившись, доставали карты.

В группу, занимавшуюся психоанализом, Шифманы попали благодаря шапочному знакомству, которые во множестве водила Сара. Зимним вечером поехали на окраину, поднялись по мёрзлым ступенькам, на которых Аркадий едва не подвернул лодыжку, и, постучав, попали в тесную прихожую, где на вешалке громоздились пальто. Их встретил лысоватый мужчина лет сорока, весь в морщинах. Открыв спиной дверь, пригласил в комнату, где собралось уже несколько пар, и предложил самим налить чай.

А за столом объявил себя проводником в их подсознание.

За глаза они звали его гуру. «Вам нужно раскрепоститься, — вздыхал он, ощупывая водянистыми глазами. — А этому учатся». И они учились. После второго занятия договорились говорить правду. Всю правду, без утайки и лицемерия, обычного между мужчиной и женщиной. «Ложь рождает напряжение», — внушал гуру. И Шифманам захотелось испытать недоступную раньше откровенность. Им верилось, что она смоет рутину, избавит от серости, скуки, тараканов, пьющих соседей и завистливых сослуживцев. Они надеялись разомкнуть привычный круг, повторяя за гуру, что всё останется прежним, а их взгляд изменится. Обсуждая отвлечённые материи, они ругались, не подозревая, что скрашивают чужое одиночество, не видели пустых бутылок в кухонном шкафу, не догадывались, что гуру нуждался в них больше, чем они в нём.

Но всё действительно перевернулось. Куда делся робкий, застенчивый Аркадий с засаленными рукавами и виноватой улыбкой? «Вот что, де-етка, — говорил он нараспев, — подай-ка гостям та-апочки. — Сара застывала. — И по-обысрее, дорогуша, коридор не место для мужчин».

Это были первые плоды их договора. Аркадий теперь подолгу обсуждал феминизм и, прикрыв рот ладонью, шептал, что устал жить под каблуком. А потом, заразительно расхохотавшись, хлопал собеседника по плечу. Сара становилась плаксивой, казалось, она вот-вот сломается. «Настоящие мужчины не говорят, а делают, — неуклюже поддевала она мужа. Или, всплеснув руками, ошарашивала: — Он давно не устраивает меня в постели!» При этом краска заливала её некрасивое лицо, и было видно, что на самом деле постель ей безразлична. Они не сдерживались, со страстью выкладывая всю правду, и их колкости делались всё язвительнее.

— Не бабничай! — шипел Аркадий, когда Сара вечером висела на телефоне. — От сплетен толстеют!

— Не обращай внимания, — жалила в трубку Сара. — Муж бесится.

На занятиях с гуру обсуждали любовь, правду, долг. Начинали вяло, но когда вспыхивали старые, давно забытые обиды, спорили до хрипоты.

А гуру жадно слушал с блестевшими, как у шакала, глазами.

— Умерла? — шутил Аркадий, когда тёща не брала трубку, и Сара менялась в лице.

— Я вышла не по любви! — платила она той же монетой, повторяя это до тех пор, пока сама не поверила.

Листая сонник, она заставляла Аркадия копаться в её снах. Отказать он не смел. Но в отместку предлагал свои. Узнавая чужие тайны, они стремились слиться, став не одной плотью, а одним сознанием. С каким-то сладостным упоением они рассказывали о мысленных изменах, совершённых с прохожими, сослуживцами, киноактёрами. Открывать тёмные чуланы стало для них наслаждением.

— Я бы тысячу раз тебя бросила, если бы не страх остаться одной! — раскрасневшись, признавалась Сара.

Аркадий вымученно улыбался.

Как и многие, я перестал у них бывать. А вскоре обстоятельства вынудили меня уехать. Когда я вернулся, то случайно встретил нашего общего знакомого. Шёл дождь. Мы стояли под козырьком магазина. Я спросил про Шифманов. «Они разошлись: Сара ударила Аркадия ножом…»

СТАРУХА

Она рылась в помойном баке, угловатая, неказистая. Едва дотягиваясь до острого края, шевелила мусор суковатой палкой. Когда задевала за стенку, железо издавало глухой стон. Улица, прохожие, запах гнили — ничто её не смущало. Старуха покрылась красными пятнами, седые пряди лезли из-под платка. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят». За какие грехи? Старуха не размышляла. Она доставала клюкой отбросы, мысленно примеряла вылинявшие тряпки, по-женски перебирая их в воздухе руками, наклонив голову набок, точно вспугнутая ею ворона, метавшаяся теперь по берёзе. Старуха её не замечала. Она давно привыкла, что все в этом мире: и люди, и звери, и даже бездушные вещи гонят её, стараясь унизить, сжить со света. Коробки, газеты, сломанная коляска. Старуха копалась на кладбище этих ненужных вещей — мертвец среди мертвецов, тень среди теней.

Холодно, осень, залатанные кофточки елозят одна под другой.

— Не шарь, Анюта, барахло одно…

Товарка с одутловатым лицом разрезала стаю грязных голубей. Из авоськи разноцветным ежом торчали стеклянные горлышки.

Но Анюта глуховата.

— Пойдём, я припасла… — в спину ей упёрлась бутылка.

— Погоди, авось, чего есть….

Вечность она работала на фабрике. Вечерами, в сизых, морозных сумерках тёрла жёсткой щетиной полы в коммуналке, не поднимая голову от ведра, боялась рассердить соседей: на руках был отец, искалеченный войной, а когда отмучился, его сменил муж, горький пропойца, с утра до ночи лупивший об стол слепыми костяшками домино. Все её думы сводились к лишней тарелке, к тому, чтобы выбиться из нужды, чтобы пожить, как люди, в опрятности и чистоте. Она надрывалась самым чёрным трудом, но всё равно терпела побои — за подгоревшую стряпню, узкоплечую, нескладную фигуру, бестолково идущую жизнь. «Возьми свой крест и иди за Мной», — проповедуют в церквах. Но старуха туда не ходила. В Светлое Воскресенье она лишь издали смотрела, как стоят в очереди к иконам, как целуют руку священнику. Прихожане заполнили храм, попрошайки разделили паперть — Анюта везде чужая. За плечами осталась жизнь, которую отчаяние искромсало в кусочки дней. А совсем недавно она нянчила тряпичную куклу, складывала из бумажных букв «счастье» и гадала на ромашке. Однако ей не довелось изведать любви: всё промелькнуло дурным сном. Она вдруг состарилась, её спровадили в богадельню, из которой потом вытолкали за неуплату, и теперь она стояла посреди помойки, выброшенная, как вещь.

Накрапывал дождь. Мимо текли прохожие, скользили листвой, которую гонит ветер. Жизнь требует равнодушия — не сторож я сестре своей!

На мокром асфальте поскользнулся подросток. Старуха не обратила внимания. А где её дети, как пустили мыкаться по чужим углам? Почему не проводили до гроба? Такие не соберутся у могилы, чтобы мать не проклинала их, а простила бы свою загубленную жизнь, простила обиды, которые простить нельзя.

Или некому отпевать рабу Божью?

Растоптанные, смятые корабли на глянцевых страницах приглашали уплыть в жаркие моря, обнажённые женщины учили худеть.

Если не горишь со стыда — сгоришь в геенне.

Старуха нашла драные носки, тут же надела. «Хорошо, тяпло…» — шевелила беззубым ртом.

А в это время неприступные господа с прыгающими наглыми глазами слагали саги о процветании, поносили прошлое и сулили рай, в котором на мусорной свалке будут жиреть лишь вороны. Старуха их не видела — у неё не было телевизора. А потом, когда она уже тяжко спала, устав от слёз и нелепых перебранок, в ресторанах, в тёмных лучах сцены ломались нагие женщины, на которых лениво смотрела сотня припухших, скучающих глаз. Вокруг сновали гладкие официанты, нюхали коку юнцы, и музыка била по ушам нерусскими словами. Ненасытно лоно твоё, вавилонская блудница! Вернувшись из далёких стран, фиглярничали в салонах модные художники, а записные философы срывали аплодисменты болтовнёй о добре и зле. У каждого своя жизнь. Но что ответим мы не себе, не ангелам и даже не грозному Судье, а вот этой самой старухе, которая предстанет однажды в своей драной краповой юбке, ткнув нам в грудь крючковатый палец?

Не перекричим её молчания.

Наступит ли, Господи, этот час?

РАССКАЗЫ МОЕГО ОТЦА

ДЕТСТВО

Жили мы на Каляевской площади, в Косом переулке, в подвальном помещении — из окна только ноги видны. Мать целыми днями у корыта возилась: стирала, красила, она знала особые рецепты, и соседи ей всегда вещи в покраску отдавали. Комнатка с ноготь, не развернуться, и я рос за шторкой на печке, где устроили лежанку, тут и уроки делал, и читал — жил, одним словом. Летом с ребятами по улице гоняешь, а вот зимой хуже. Но ничего, в детстве ко всему привыкаешь.

Школа была в двух шагах, рядом с «Эрмитажем», куда часто сбегали с уроков — слоняться среди взрослых — глядишь, кто леденцами угостит, кто мороженым. Учился я плохо, и только до седьмого класса. А вышло так. В вестибюле на невысоком постаменте стоял у нас бюст Сталина, раз на перемене высыпали гурьбой, меня кто-то на него и толкнул. Я не удержался, врезался спиной — Сталин упал, и хуже того, нос гипсовый отлетел. Случилось это поздней весной, впереди каникулы, но я с того дня в школу ни ногой, матери рассказал — она в плач, ждали, что придут, дело-то политическое. Я первое время по знакомым прятался. Приходила тайно учительница, говорит, лучше документы из школы забрать от греха, а они покроют. Так я в четырнадцать лет работать пошёл, устроился помощником электрика. Он уже пожилой, ему на фонарные столбы залезать было трудно, стоит, с земли командует: «Васька, этот провод туда, этот — сюда!» А мне наверху нравилось, обхватишь ногами столб — далеко видно, что взять — мальчишка.