Повестка без адреса

— Синячить будем? — приветствует он.

— С утра? — кривлюсь я.

Пока Женька не сильно пьян, мы играем в шахматы, которые он носит в щеголеватой сумке, часто теряет, но так как зариться на них некому, находит вновь. За игрой он потихоньку набирается, опрокидывая по четверти стакана, и, в конце концов, упирается стеклянными глазами: «Дай стольник…»

Стольника у меня нет, и тогда он сметает фигуры: «Иди ты на х..!»

Екатерина Великая, без которой ни одна пушка в Европе не могла выстрелить, умерла на стульчаке, сделанном после раздела Польши из наследственного трона династии Пястов.

В юности Женька четыре года провёл на нарах, о чём не любит вспоминать. «Мать меня не любила, — жалуется он. — Среди евреек это редкость, видно, моего папа-шу-русака презирала, за то, что пил — с этого и пошло…» У Женьки есть сводный брат, который по утрам будит его рёвом «ауди», оставляя немного денег и сумку с продуктами. «Вот что такое еврейская семья!» — гордится Женька, выменивая продукты на бутылку. А после раскалывается: «Это он за наследство расплачивается…» И я в который раз слушаю, как Женька ухаживал за парализованной матерью, как после её смерти уступил квартиру брату. «У него дочь, а я — бобыль…» Но это ложь. У Женьки взрослый сын. «От проститутки», — как-то проговорился он.

И это всё, что ему известно.

После взятия Парижа сорок тысяч русских, каждый пятый, не захотели возвращаться на родину.

«Жизнь алкоголика полна неожиданностей», — бахвалится Женька, намекая на времена, когда был при деньгах. Он работал в шоу-бизнесе и до сих пор сыплет именами «звёзд», которым устраивал концерты. Я слушаю вполуха, не переставая кивать, начинаю читать стихи. Женька замирает. «Я — вор, — скалится он, — школу не закончил, теперь приходится воровать знания…»

Каждый, как бабочка, наколот на иголку своего времени, как ни вытягивай шею, как ни трепещи — не соскочишь.

На соседней лавке спит Эдик. Чем он занимается, неизвестно, говорят, промышляет ночами на вокзалах. Впереди у него пустота, а за плечами — Афганистан. «“Духи” по горам скачут, как козы, — вспоминал он. — Из “калаша” не взять, разве из гранатомёта…» И нервно курил, краснея от напряжения: «А уж когда ловили, пули жалели — башку отрезали, как барану!» Эдик маленький, чернявый. У него семья в Баку, когда он там, его зовут Эльгаром и по пятницам водят в мечеть. Эдик вечно просит взаймы «до завтра» и никогда не отдаёт. «Такая жизнь, братуха, — получив отказ, огрызается он. — Друзья остались в прошлом…»

После ранения Эдик прихрамывает и злится, когда у него проверяют документы. «Я за страну кровь лил, а теперь любой молокосос в форме на меня катит!»

Последним любовником престарелой императрицы был двадцатидвухлетний поручик, в спальне которого ломали шапки убелённые сединами статс-секретари, низко кланялись боевые генералы, не сгибавшиеся перед пулями…

К вечеру подтягиваются молодые токсикоманы, держатся особняком, и после них в кустах желтеют целлофановые пакеты, слипшиеся от загустевшего клея, как сопливые носовые платки.

Пахло липой, я смотрел, как осы точат жала о дерево, а в голову лезла какая-то бессмыслица: «На мне дом, о, Роза, — нам не до мороза!» Однако, записав её, я подумал, что одни и те же слова можно понять по-разному, и отсюда все беды.

— Жень, а, правда, бывают времена, когда бомжём быть честнее?

— Так они всегда… И Господь пришёл к бомжам. Только его ошельмовали…

— Это как?

— А так — своим сделали… Теперь одной рукой в карман лезут, а в другой свечку держат. В нашем городе нет места Богу…

Раньше Алексей Митрофанович Кожара был математиком.

— Достаточно допустить одну бесконечность, чтобы свести к ней остальные, — подливал он водку в зажатый коленями стакан. — Такая бесконечность — Бог, неизвестное в мировом уравнении, через которое религия выражает все загадки…

Трезвым Кожара был мрачен, но, выпив, улыбался, как юноша, точно впереди у него была тысяча жизней.

— Но разве это приближает к истине?

Он так и застывал со стаканом в одной руке и бутылкой — в другой.

— Сегодня все вокруг только и грузят разной дрянью, поэтому важно узнавать новое, но ещё важнее не узнавать лишнего. Вот скажите, на хрена нам дался Наполеон? А секретаршу начальника надо знать обязательно!

Алексей Митрофанович опрокидывал стакан. Но на закуску опять были слова.

— Ведь что нас объединяет? Настоящее. «Теперь» — это единственный общий знаменатель, а прошлое, как и будущее, у каждого своё…

— Ну, ладно, уговорил, — обрывали его. — Наливай!

По пятницам приезжает Карина. Она часами рассказывает про пьяницу-мужа, скандалы, безденежье и всё время спрашивает: «А ты, правда, за квартиру не платишь?» Я киваю. Но она не верит. Болтовня меня утомляет, и я предлагаю сходить в магазин. После «чекушки» с «мерзавчиком» у неё начинает заплетаться язык. Я составляю ей компанию, а потом склоняю к оральному сексу. Она обижается: «Ты потом со мной не разговариваешь…»

Провожая Карину, я даю себе слово, что наша встреча последняя, но через неделю набираю её номер.

У всесильного Аракчеева камердинером был Степан, сын прежнего камердинера, служившего Аракчееву-отцу. Степан был ровесником Аракчеева, когда его отец умер, сироту взяли в барский дом, так что дети выросли на одном дворе, их даже купали в одном корыте. А когда Аракчеев пошёл в гору, то оставил хозяйство на своём названном брате. И не стало человека несчастнее: граф сёк его чуть не каждый день, плевал в лицо, не разрешая ни отворачиваться, ни утираться. А когда однажды Степан упал на колени и, рыдая, просил сослать его на каторгу, ответил: «В Сибирь захотел? Я тебе покажу Сибирь! Тебе Сибирь раем покажется, ты о ней мечтать будешь, да не попадёшь, я тебя здесь запорю!» И запорол. Наложил Степан на себя руки.

Как жить? Никому не нужен, ничего не умею.

— У нас испокон веку важно, не что умеешь, а кого знаешь, — успокаивает Женька. И, жуя травинку, советует: — У тебя гены хорошие — продавай…

— Это как?

— Дай объявление: «Помогаю одиноким дамам обзавестись детьми. Тайну гарантирую, на отцовство не претендую».

Я смотрю, как блестят его наглые глаза, как равнодушно перекатывается во рту травинка, и думаю, что стыд не лук — глаз не ест.

— Таких охотников — пруд пруди, — отмахиваюсь я, — найдутся помоложе.

— Молодые не в счёт, — парирует Женька, — неизвестно, что из них выйдет, а ты — товар лицом!

Женька остроумный.

Едят всё подряд, с хрустом грызут мелкие, «китайские» яблоки, пыльные, сорванные у дороги. На курево не тратятся: в урнах после футбола полно жирных «бычков».

А чем мы отличаемся от бомжей? Тем, что есть место, где переночевать?

— Пришёл мужик в бар: «У меня стакан говорящий!» «Как это так?» — удивился бармен. Мужик: «А ты, давай, наливай в него». «Сколько наливать-то?» «Так стакан скажет!» — Женька куражится. — У нас, русских, всё немерено, и водка за столовое вино идёт, она в старину «белым чаем» звалась!