Повестка без адреса

И сын впитывал всё, как губка.

«Отец был слишком строг, — будет жаловаться он жене. — Моё детство отдавало казармой».

Зимы на юге тёплые, и всё же деревья просвечивали насквозь. На прогулке, топая по лужам резиновыми сапожками, сын обходил сад, в котором знал каждый куст, припадая к решётке, жадно слушал, как шумит море, считая круживших в небе чаек. Вся его жизнь подчинялась строгому, давно сложившемуся распорядку, каждое действие имело причину, каждое «как» объяснялось «зачем». Отец, хорошо помнивший себя ребёнком, упреждал его желания, объясняя, к чему они приведут.

Однако порой сыну делалось невыносимо скучно, на сердце вдруг накатывала странная тоска. Он не понимал этого чувства, ведь ему не с чем было сравнивать. Закрывшись в детской, он молился, и тёмная минута отступала. Но отец о чём-то догадывался. Однажды он привёз пару павлинов — те распускали хвост, кричали неземными голосами — и ребёнок смеялся.

Отец был художником. Каждый день сутулился за мольбертом, однако картин не продавал. Откуда брались деньги, одному богу было известно.

— Из ящика, — отшучивался отец, не любивший, когда суют нос.

— А в ящике? — не удержался раз знакомый.

— Я кладу, — отрезал отец.

— Ну, а у вас-то откуда?

— Я же сказал — из ящика…

Однако деньги не переводились, казалось, отец не подозревает о мелких купюрах.

Когда вдохновение уходило, отец ходил мрачный. Забыв о сыне, он жертвовал их занятиями. И сын ревновал к краскам.

— Я не предавал тебя, — оправдывался отец, — когда вырастешь, поймёшь, что значит быть художником.

— И что же? — грыз заусенцы сын.

Но отец не раскрывал карт.

Вечерами читали Библию. «Грех, как грязь, — ворочался в кресле отец, — топчи его ногами, но не трогай. И яблоки зреют высоко на дереве, а упав, сгнивают…» Или рассказывал про запретный плод: «Всему своё время: зелёные плоды ядовиты, так что приходится выжидать. А у древа познания всё наоборот: надо выждать, пока сам созреешь…»

Мальчик рос. Он уже знал, что в хорошей книге, как в жизни, — герой, с годами, кажется антигероем, а потом снова представляется героем. Знал он также, что к настоящему писателю можно возвращаться, открывая его заново, а если страницы забылись — о них нечего жалеть.

«“И воздастся каждому по вере его”, - прочитал как-то отец. — Как это понимать? — и не дав ответить, объяснил: Это значит, что каждый пойдёт к своему Богу: мы к Христу, мусульмане — к Аллаху, буддисты попадут в нирвану…»

«А если случится путаница? — подумал сын. — Вдруг христианина ждёт Аллах, а мусульманин будет изводиться в реинкарнациях?»

Едва не расхохотавшись, отец с восхищением посмотрел на сына.

В комнате отца был телевизор. Однажды сын включил его. Молодые люди прогоняли старика с лавки.

— Ишь, прирос, старый пень! — нагличал один.

— Придётся выкорчёвывать, — усмехался другой.

Старик сделал плаксивую мину.

— Я старый, — обиженно залепетал он, сунув руку в брючный карман, — но в штанах у меня есть одна маленькая штучка…

Молодые загоготали.

Старик достал пистолет.

Мальчик переключил канал.

«Нет ничего глупее развода, — успокаивал муж престарелую супругу. — Жена, как болезнь, — лучше иметь хроническую, чем острую…»

Сын не понимал, о чём идёт речь, сведя вместе брови, пытался сосредоточиться, но экран внезапно погас.

— Ты ещё не окреп, — повернулся к нему отец.

— Это и есть «древо познания»?

В глазах сына застыл вопрос. Но отец надеялся, что, повзрослев, он перешагнёт через него, как через песчаную горку.

Годы шли тихо, всех событий было: неурожай яблок, побитых поздними заморозками, да смерть канарейки, которую сменил зобатый скворец.

Случалось, приходили гости, возбуждённо махали руками, передавая городские новости. На улице только и разговоров было, что о нововведениях, и за столом, как попугаи, разбирали правительственные указы, обсуждали «дефицит бюджета» и «биржевые индексы». Звякали ложки, и сын за обедом слышал множество фамилий, которые не попадались в книгах. «Послушать, так у вас каждый день что-нибудь случается, — равнодушно замечал отец. — А мир врыт по самое своё основание, его и на йоту не сдвинуть. Попробуйте-ка добиться, чтобы не брали ваши тапочки или ставили на место тарелку». А вечером, укладывая сына, внушал: «Учись, сынок. Алгебра вечна. И музыка. И солнце. А времена приходят и уходят».

А потом зачастил один человек. Он крутил маленькой, как у змеи, головкой, крепившейся без шеи на покатые плечи.

— Ну что ты завёл его себе на забаву! — стыдил он отца, глядя, как сын бегает по дому с павлиньим пером. — Хочешь одиночество скрасить? Он же не игрушка, а ты взаперти держишь. Птицы, и те на волю рвутся…

— А что там, на воле? — хмурился отец. — Мало мы её хлебнули? Сидим вон, как потрёпанные петухи… — Широко разведя пальцы, он запустил в шевелюру пятерню. — Вот говорят: «Жизнь закаляет». А как? Дубит кожу, нечувствительной делает, толстой. Нет, успеет ещё желчью изойти…

Змееголовый развёл руками.

— Конечно, пускай хоть в детстве… — Он уныло следил за беготнёй, в которую включился сенбернар. Но, промокнув платком вспотевшую лысину, точно высморкался: — А всё же нельзя наперекор природе идти — толку не будет.

— Поживём — увидим… — отрезал отец.

И увидел. Год спустя, расхаживая по комнате с книгой, он диктовал громко и размеренно: «Со скорбию будешь питаться от земли во все дни жизни твоей. Терние и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою». Сын, склонив голову набок, едва поспевал. «Стоила ли игра свеч? — прервался для отдыха отец. — Узнать про добро и зло такой ценой — всё равно, что совать руку в огонь, чтобы узнать про ожог».

«Э-э-э…» — замотал головой сын, выводя чётким, недетским почерком: «Любое знание даётся с болью».

И отец прочитал свой приговор.

«Только глупцам», — захлопнул он книгу.

С тех пор отношения дали трещину. Уже не было той безмятежной доверчивости, когда звёздными вечерами они сидели у камина, слушая, как трещат поленья. Теперь каждый смотрел в свою сторону. «Жизнь берёт своё», — закрывшись в кабинете, ворчал отец, слыша, как в комнате сына опускается щеколда.

Сын вытянулся, у него стали пробиваться усики, которые делались особенно заметны, когда он кривил губы. Он уже не выбегал навстречу отцу, не играл с павлинами, его больше не забавляло радостное тявканье сенбернара.

Он по-прежнему проводил время с книжкой, но теперь часто смотрел мимо неё, оставаясь наедине с мыслями.

Ведь отец больше не читал их.

Изменился и отец. Борода у него пошла клочьями, возле рта залегли упрямые складки.

— Жизнь — это вам не семечки лузгать, — всё чаще приговаривал он, трогая своё лицо в зеркале.