Повестка без адреса
Шрифт:
— Но это же финал чемпионата! Ты обещала!
— И за обедом грубил.
— Ну, пожалуйста, одним глазком!
— Ты даже не извинился.
— Прости!
— Нет, это будет наука!
А теперь наступил другой финал. За стенкой — полоумная, помешанная на здоровье старуха, которую мучает бессонница, и которая, прислушиваясь к шагам, стережёт, как паук. «Мне плохо», — ловит она, стоит встать по нужде. И чувствуешь, как сходишь с ума, как стареешь, перенимая её годы. Я презираю Злобина за его жизнь «за стеклом», за то, что послушно плетётся в соседнюю комнату, поддерживая нескончаемые разговоры о болезнях.
Все рождаются у женщин, но кто — у матерей?
— Не один такой, — встаёт перед глазами умерший отец. — Бывает и хуже.
— Матерей не выбирают, — вздыхаю я. — Но зачем ты женился?
— Так и жён не выбирают.
Я вспомнил свою женитьбу, бесконечные сцены, развод. Отец исчезает, а я долго вглядываюсь в разводы на обоях, напомнившие его лицо, и мне делается обидно. Зачем она так долго живёт? Почему не умирает? Может, через неё мне даётся возможность спастись?
Из квартиры снизу доносится хохот, смотрят по телевизору то, что смотреть невозможно. А у нас другое кино. Вчера скончалась близкая родственница.
— Пойдёшь проститься?
— Мне не нужно чужого — ни свадеб, ни похорон!
О, Господи, опять эта бессмысленная фраза! За которой проглядывает другая: «И на твои похороны не пойду — врачи запретили нервничать!»
— Ваня!
Я вздрагиваю.
— Ваня, поправь одеяло…
А когда, подоткнув простыни, поворачиваюсь спиной, в неё втыкают нож:
— Кажется, я выпила не те таблетки! Я не боюсь умереть, но на кого я оставлю тебя?
«Нет, это я не боюсь умереть! — кричу я про себя. — Мои вера, надежда и любовь — там, а здесь…»
Но лишь развожу руками.
А иногда решаюсь:
— Я не могу быть к тебе прикованным…
Её удивление сменяют слёзы:
— Прости, я скверная, выжившая из ума старуха…
И жалость, бесконечная жалость тогда охватывает меня. Из детства никуда не уйти, оно караулит за каждым поворотом, указывает на каждом шагу.
Он вырос на пороге после долгого звонка:
— Жизнь застрахуем?
От его молодого, наглого взгляда я растерялся.
— Её в церкви страхуют, — раздалось за спиной.
— Так там — душу.
Но она уже спустила «собачку». Ей под восемьдесят, у неё астма, но даже дряхлый тигр рвёт молодого зайца.
А были дни, когда на деревьях распускались почки, кружили майские жуки и на лавочках ворковали влюблённые. Куда они делись? Зачем мне день, если повсюду ночь? Телевизор снизу обещает скорое процветание.
Но мои годы сочатся, как вода меж пальцев, оставляя пустоту.
Ей грозит прогрессирующее слабоумие.
— Не сдавай меня в богадельню!
— Ну, что ты, мама…
А между тем оборвать её бессмысленно тянущуюся жизнь было бы милосердием! Зачем ей мучиться? Отдать её в сумасшедший дом, где уколы и персонал замещают эвтаназию? Но я не могу переступить через детство. Я смотрю на её морщинистое лицо, узловатые, набухшие вены, и меня душат слёзы.
А во сне опять разговариваю с отцом.
— Папа, почему всё не так?
— А почему должно быть по-другому? — улыбается он, поправляя пиджак. — Чтобы стать человеком, надо увидеть сердцевину жизни… — Он вздохнул. — А как тогда жить? Вот и рожают детей, учат
их тому, во что сами давно не верят…— А счастье?
Он пожал плечами:
— Его, как и смерти, нет.
Я беру его за пуговицу:
— Не уходи, мне грустно.
— Нет, сынок, родители тянут за собой, а куда?
Глухо ударили часы. Я снова проснулся Иваном Злобиным в старой квартире, из которой никуда не уходил.
ХОЛМЫ И НИЗИНЫ
Был час, когда забегаловки пустеют, а слышимость в них становится, как на реке. Пока я составлял с подноса, они сели за соседние столики: слева от меня двое тех, что постарше, справа — двое помоложе. Наши столики составили треугольник, в котором соседи играли роль гипотенузы.
— А вы не находите, что нынешние книги — это возвращение к пиктограмме? — долетело слева.
— В каком смысле?
— Была такая «Библия в картинках» для неграмотной паствы. Исчезла к пятнадцатому веку…
— Всё шутите. А мне не до смеха, меня другое беспокоит. Как нас после смерти судить будут? Неужели, наравне с каким-нибудь гунном? Опять же, возраст. В детстве и грехи детские, а сейчас — другое дело. Как же нас сравнивать? — Молчание. — А представьте, если и мерка там своя, о которой и не догадываемся? К примеру, нечётное число раз моргнул, отправят в рай, а чётное — в ад…
— Да ну вас, математиков, и за гробом всё считаете! Довольно, что в университете мы вас, раскрыв рот, слушали. А помните, как вы нас со Вселенной морочили — целую философию развели…
— Какую?
— Ну как же? Пришли на гуманитарный факультет и начали с умным видом: «С рождением для человека возникают время и пространство, которые постигаются его сознанием, а со смертью они исчезают, правильно?» Мы киваем. «Современная же наука, вслед за Блаженным Августином, утверждает, что при Большом взрыве появились время и пространство, которые исчезнут с гибелью Вселенной. Значит Вселенная в целом, как и человек, наделена разумом, иначе кому предназначено время?» Целый силлогизм построили, пантеизм в духе Спинозы.
— Мальчишки были…
— Ты после заскочи с товаром на склад — бухгалтер оприходует, — доносилось справа. — И не забудь счёт-фактуру…
— Ладно, не вопрос. Только в этот раз — лучше наличными.
— А чего так?
— Да Витёк требует. У него свои заморочки.
— Базара нет…
Звяканье ложек о зубы.
— А Витёк хорошо поднялся.
— Ну.
— Тебе, небось, добавил?
— Витька не знаешь — догонит и ещё добавит!
Я распрямился.
— А помните, как мы с лекций на Феллини сбегали?
— Мне больше Бергман нравился.
— Да, Бергман… Боже, как давно это было! Нет, я думаю, в нас все возраста живут, никуда не исчезая. Вынут из нас память на Страшном суде и прокрутят, как фильм — вот, любуйтесь, какое кино наснимали! Думаю, почище Бергмана будет…
— А правда, что Витька налоговая парит? Говорят, еле отмазался.
— Туфта, он же под ментами ходит.
— Да? Ну, давай, за нас…
Справа крякнули.
— А с Витьком за бутылкой перетирать доводилось?