Повитель

Он считал себя виновным в смерти сына и не мог простить себе этого.

Бывший работник Бородиных Степан Алабугин, вымахавший, всем на удивление, в двухметрового детину, года три назад определился в ученье к кузнецу Павлу Туманову. Скоро он освоил кузнечное дело не хуже учителя, женился и в одно лето построил себе огромный крестовый дом. Толстенные бревна, которые не под силу были двоим-троим, Степан шутя взваливал себе на плечи и нес куда надо.

— Смотри, надорвешься. На ночь-то оставь силенок, а то женка молодая обидится, — скалили зубы мужики.

Степан только улыбался в ответ, вытирая рукавом пот с лица, и ласково оглядывал красневшую жену.

Изменился за эти годы и Федот Артюхин, стал более молчаливым, спокойным, хотя по-прежнему был трусоват.

Бутылкин, его друзья Тушков и Амонжолов окончательно спились. Андрей Веселов измучился с ними, уговаривал, грозил, но ничего не помогало.

— Что ты на нас? — отбивался за всех Бутылкин. — Ну, выпиваем иногда, в свободное от трудов время. На свои пьем, не занимаем у тебя…

— Воруете, дьяволы, хлеб! — стучал кулаком по столу Веселов, выведенный из терпения.

— Но, но, ты полегче! — огрызался Бутылкин. — Я те оскорблю, я оскорблю!.. Ты поймай сперва, поймай…

Поймать их действительно пока не удавалось.

Изменился и Григорий, постарел, погрузнел. Рыхлые покатые плечи его отвисли еще более, при ходьбе он немного горбился, будто трудно было ему нести собственное тело. Лицо заострилось, узкий лоб стал выдаваться немного вперед. Маленький нос, толстый у переносицы, тоже чуть-чуть закруглился, напоминая воробьиный клюв. Вообще, во всем облике Бородина было что-то птичье.

Анисья заметно пополнела. Из худенькой и гибкой девушки превратилась в невысокую стройную женщину с грустным бледноватым лицом. Она говорила немного и негромко, никогда не суетилась, ходила по комнатам и вокруг дома неторопливо и мягко. В больших синих, все еще ясных глазах ее по-прежнему светился пугливый огонек.

По-прежнему Григорий Бородин жил замкнуто, незаметно, обособленно от других. Ни от какой работы не отказывался, но и вперед не лез. Встречаясь с людьми, больше слушал, щурил глаза, будто хотел спрятать их куда-то. Ни с кем особой дружбы не завязывал. Анисья попыталась как-то завести знакомство с женой Ракитина, стала бегать утрами то за дрожжами, то за какой-нибудь посудиной. Узнав об этом, Григорий зыкнул однажды на жену так, что она побледнела.

— Ты что это?! С голоду буду подыхать, а не пойду к ним, не буду кланяться. И детям закажу!.. Смотри у меня!.. — Он угрожающе сжал кулаки.

Даже если Бутылкин завертывал к Бородиным, Григорий встречал его холодноватым, удивленным взглядом, будто спрашивал: «Зачем пришел? Кто звал? Что надо?» Бутылкин чувствовал, что ему не рады, мялся у порога.

— Живешь? — спрашивал иногда Григорий насмешливо.

— Живем… Чего нам.

— Тушков-то твой долго еще на шоферских курсах проваландается?

— Поучится еще. А что?

— Стало быть, не с кем воровать теперь тебе? Или — с Амонжоловым на пару?

— Но, но, Григорь Петрович! Что несешь?

— Ну а в тюрьму если угодишь? Не боишься? — допытывался Григорий, не обращая внимания на его восклицания.

Бутылкин отшучивался и спешил убраться. Но однажды, когда зашел примерно такой же разговор, Бутылкин, рассердившись, выпалил:

— От тюрьмы да от сумы не зарекайся, Григорий Петрович. Уж не тебе бы говорить…

— Это как понять? — насторожился Бородин.

— А так… Кого по лапам-то стукнули, а потом и дом, считай, отобрали? Кого по миру пустили? К нам бы тебе держаться поближе. А то ведь… как сказать… можем и помочь, можем и старое вспомнить. Дом-то, он на какие шиши…

Бутылкин не договорил. Григорий в два прыжка очутился рядом, схватил его цепкими клешнятьши руками, рывком притянул к своему исказившемуся лицу и секунды три сверлил маленькими желтовато горящими глазами. Бутылкин от страха шевелил беззвучно толстыми губами.

Потом Григорий толкнул ногой дверь и, ни слова не говоря, выбросил Бутылкина за порог.

— Вон как — раздался в тот же миг чей-то голос возле дома. — Это что же, всех гостей отсюда так вежливо выпроваживают?

Григорий не тронулся с места. Только нижняя челюсть его дрогнула и стала медленно отваливаться, как это бывало с его отцом в минуты внезапного потрясения…

В комнату, нагнув по привычке в дверях голову, входил Андрей Веселов.

— Здравствуй, Григорий, — проговорил он и, не дождавшись ответа, усмехнулся. — Не ждал меня, вижу. Я, знаешь, шел мимо и… зашел вот. Извини уж…

— Что же… Проходи тогда, — вымолвил Бородин.

Веселов сел на стул, снял фуражку и положил ее себе на колени.

— За что же ты Бутылкина так?

— Дом мой, кого хочу — пущу, а хочу — выброшу… — угрюмо произнес Григорий.

Веселов посмотрел на него прищуренными глазами, точно хотел просмотреть насквозь.

— Чего взглядом, как ножом, пыряешь?..

— Хочу вот рассмотреть тебя наконец, узнать, что ты за человек, — медленно проговорил Веселов.

— Нечего рассматривать меня, — зло ответил Бородин.

— Да ведь живем вместе, Григории, в одном селе…

— Приходится.

Андрей чувствовал, как растет у него отвращение к этому человеку с длинными руками, с маленькими, глубоко посаженными глазами, вскипает злоба. Но он сдерживал себя.

— Послушай, Григорий, — продолжал Веселов. — Сколько лет прошло, а ты живешь, как отшельник, сторонишься людей. Давай все-таки поговорим начистоту. На кого ты обижаешься? Чем недоволен? Чего тебе не хватает?

— Ишь ты! Тебя не хватало мне только…

— Григорий…

— Чего Григорий?! — Бородин встал. — Катись-ка отседова вслед за Бутылкиным. Жил без тебя и еще проживу. Руководи себе своим колхозом.

— Это не только мой колхоз, Григорий. Он и твой, и Тихона Ракитина, и Федота… — глухо сказал Веселов, бледнея, из последних сил сдерживая себя.

— Мой?! — переспросил Бородин и, не вытерпев, крикнул: — Да на черта он мне сдался?!

— Тогда зачем же вступал? Ведь сам пришел в контору тогда…

— От черта хоть есть молитва, от собаки палка, а от колхоза…