Поворот не туда

Вкусно? Донельзя. Беру чашку в руки и вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю, как чёртов наркоман, наслаждаясь каждым глотком воздуха. Какой же банальный запах, но в голове крутится навязчивая мысль, что всё это ненастоящее. Не хватает чего-то ещё. Что я упустил? Что? Что ещё было в его запахе? Уверен. На сто процентов. Там было что-то ещё. Такое свежее, холодное, приятное, впивающееся в кожу незаметно, а затем заседающее в крови навсегда. Не могу. Один вдох. Всего один миг рядом с ним сделал бы меня в меру счастливым. Почему? Почему мне так хочется?

— Адам, сходим… к ней? — внезапно говорит брат, а в моей голове стоит писк, оглушающий меня на сто процентов, погружающийся дымом в мой разум. Его кулаки так правильно били меня. Его зубы так правильно кусали мою шею. Его губы так правильно… Так правильно… Что? Что я имею в виду?

— Адам? — Гилберт трогает моё дрожащее тело, трясёт меня, пытаясь привести в чувства, а я выхожу из транса минуте на тринадцатой, быстро вдохнув и взглянув в испуганные глаза брата. На полу валяется разбитая чашка, из которой пролился весь кофе. Листочек мяты лежит у моих ног.

***

Её могила выглядит свежей. Сколько прошло времени? Четыре месяца с тех пор? Я не был тут ни разу. Присаживаюсь на колени и дотрагиваюсь до холодного камня, на котором выгравировано: «Сьюзен Хилл. 1968–2018».

Гилберт садится на корточки рядом, глядя пусто и отречённо на дату, доставая из кармана помятые сигареты. Зажигает. Из его рта начинает исходить дым, поднимающийся выше, — в небо, и там же растворяющийся.

— Дай мне. — хриплю отчего-то, беру из его рук сигарету и затягиваюсь. Лишь бы сжечь лёгкие. Лишь бы забыть кофе с мятой и чем-то ещё. Лишь бы… Сиплый кашель вырывается из лёгких, а тело будто вмиг черствеет.

В небе повисли противные, почти чёрные, тучи, заполоняющие небо. Вдалеке послышался сильный гром, но ни я, ни брат, не оглянулись. Всё, что нам необходимо, сейчас закопано в земле и доедается червями и жуками. Эти несчастные цифры разъедают кожу, а все моменты, когда мать кричала на меня, просто-напросто забываются. Хочется кричать. Долго и истошно, в конце концов потеряв полностью голос, но продолжив орать. Какими-то другими силами, способами, но орать до посинения и такого хаоса вокруг, что даже землетрясение может показаться обычной шуткой.

До больного противно. Жирные капли начинают течь по лицу, одежда мокнет, а в небе разразился гром, сверкают молнии.

И мы одни на этом кладбище. Глупо и безнадёжно убитые, но почему-то всё ещё живые.

***

В доме тихо. Мирно тикают часы, маленькая стрелка застыла на цифре двенадцать, а мне в этой глухой тишине и темноте почему-то не спится. Гилберт лежит на соседней кровати, мирно дыша. Слышу его дыхание. Такое спокойное. Сейчас я мог бы спокойно взять подушку, подойти ближе, приложить её к его лицу и задушить. Его тело бы билось в конвульсиях, его руки пытались бы отбиться, а ноги смешно ёрзали туда-сюда. И, почти умерев, он взглянул бы в мои глаза после того, как я уберу подушку. И не верил бы тому, что видит. Он посмотрел бы глубоко-глубоко и увидел лишь ярость. Определённо лишь её. Но откуда-то внезапно появляется старая и хилая фигура без лица, протягивающая мне руку и хрипло, тихо и до ужаса пугающе говоря:

— Здравствуй, я тоска.

Никакой ярости. Никакой безвыходности. Одна лишь тоска. Тоска по этим безнадёжно голубым глазам и шелковистым белым волосам. Терпкий и склизкий ужас покрывает всё тело, и я чувствую, будто весь избит прутьями, которые долго-долго вонзались в мою кожу, которая покрывалась алыми крапинками. Закрываю глаза и теряюсь. Где-то, в ком-то, как-то.

— Доброе утро! — потягивается брат, сидя на своей постели. А ведь я задушил его ночью. Или это было во сне? — Так хорошо спалось. Приготовишь чай? — Он так ярко улыбается, что сейчас стошнит.

— Где отец? — произношу тихо, сидя и глядя на соседнюю подушку его кровати.

— Он приедет сегодня ночью. Работает так, уходит на двое суток. Не стал говорить ему, что ты приехал. Будет сюрприз. Так что насчёт чая?

От мыслей пробуждает свисток чайника. Кипяток льётся в стакан с пакетиком, заполняясь до краёв. До краёв. Стакан переполнен. Залит до отказа. Полностью. Он на пределе. Нервно ставлю чайник на плиту и несу стакан в комнату. Горячо. Но я крепко сжимаю стекло. Пальцы наверняка сейчас красные от высокой температуры, такие красные, что покроются волдырями. Но я хочу. Хочу прочувствовать хоть толику той боли, от которой мне поистине станет хорошо и свободно.

Я смогу полететь. Наяву. И это будет не сон. Не такой сон, проснувшись от которого, станешь радоваться. А такой, в котором захочется остаться навсегда.

— Спасибо! — и вновь его улыбка. Такая противная. Кривая. Сжимаю стакан сильнее, а потом протягиваю ему, чувствуя, как дёргается глаз. За окном что-то внезапно щёлкнуло и заставило меня резко взглянуть туда. Знакомый звук, но что… Что это? Что? Хочу услышать это снова. Будто звук спускового крючка. За ним следует убийство. Должно следовать. — Ай! Такой горячий стакан, как ты держал-то его? Братишка, всё в порядке? Ты такой грустный. Точно всё хорошо?

Нет. Дай мне вгрызться в твою глотку, чтобы ты не смог пить этот чёртов ромашковый чай с тремя ложками соли. Дай мне задушить себя. Хочу видеть, как ты медленно погибаешь, как просишь о помощи, а твои глаза чуть ли не вылетают из орбит. Я хочу быть ближе к нему! Дай мне свободу. Дай её. Ты забрал моё детство, а я заберу твою

взрослую жизнь. Она не нужна тебе. А мне нужна свобода. Твоя кровь тёплая?

Брат давится чаем и выплёвывает его. Прямо на мою кофту.

— Чёрт, да он же солёный! Ты что наделал?

До отказа. До отказа твоих органов. Я буду душить тебя, пока ты не захлебнёшься кровью, поверь мне.

Хриплые стоны брата, следы моих рук на его шее, его красное лицо… По телу расплылась эйфория. Такая сладкая и безнадёжная, но такая желанная. Я стал ближе к нему? Я чувствую это. Ещё чуть-чуть и его не станет. Не станет Гилберта, а мои воспоминания о том, как он избивал меня, потешался, исчезнут навсегда. Просто поднимутся ввысь вместе с бесформенной сущностью и исчезнут навсегда.

На кровати валяется пустой стакан, а простынь вся испачкана ромашковым чаем. С тремя ложками соли. Гилберт больше не двигается, на его шее остались синеющие следы моих пальцев, а я в прострации сижу на его коленях. И чувствую что-то… Такое знакомое… Этот запах. Он так близок, но я едва его ощущаю. Как? Как словить его? Как? По окну барабанит дождь, он мешает уловить малейшие нотки такого желанного сладострастия при вдохе. И наконец я чувствую. Чувствую, что убил. Чувствую смерть, стоящую за моей спиной, но её худощавая рука дотянуться до меня не может. Запах самой смерти. Нет, не трупный. Это что-то иное. То, что навсегда теперь останется во мне.

Не хватает лишь кофе и мяты. Встаю с постели, оборачиваюсь и сталкиваюсь с крепким телом.

Капли стекают по стеклу, но ощущение тишины почему-то не исчезает. В глазах расплываются два голубых пятна и сверкающая улыбка. Ко мне протянулись две руки, просящие об объятьях.

— Пташка, что же ты наделал? Ай-яй-яй. Так поступать нехорошо. — он вдыхает мой запах и начинает улыбаться. Так знакомо. Тепло. Сладко. А я сдавливаю его рёбра до потери собственного пульса. Не имеет значения, мираж это или нет, но я добился того, чего хотел. Стал ближе к нему. Стал почти им. Как же хочется дышать.