Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

И всё-таки, несмотря на многие недостатки, полиция проводила в столице большую и необходимую работу. Согласно старому полицейскому уставу, который, кстати, никто не отменял, полиция была обязана следить за сохранением в стране «благочиния, добронравия и порядка», за тем, чтобы молодые и младшие почитали старших, чтобы дети повиновались родителям, слуги — господам и хозяевам. Она следила за тем, чтобы во время домашних представлений никто не наряжался в «монашеское или духовное платье» и не ходил в таком виде по улицам, чтобы родители водили на исповедь детей, после того как им исполнилось семь лет, чтобы в церквях не появлялось самодельных икон, а особливо тех, которые были бы «писаны в странном и соблазнительном виде», и вообще «пресекать в самом зародыше всякую новизну, законам противную». Уставом всем и каждому запрещалось пьянство, а пьяницей, подлежащим каре, считался «злообычный в пьянстве» человек или тот, кто в пьяном состоянии пребывает больше времени в году, чем в трезвом. Устав запрещал также «мужскому полу старше семи лет входить в баню женского пола». Полиция должна была следить за тем, чтобы «непотребные слова не произносились при благородных людях и женском поле», а также мирить ссорящихся, за исключением супругов.

В городе постоянно происходили какие-нибудь события, требующие того, чтобы полиция их зафиксировала, вмешалась, проверила, приняла меры.

Как-то в октябре 1906 года, в девять часов вечера, на Божедомском проезде в вагон конки вошли двое молодых людей, вооружённых револьверами и, отобрав у кондуктора Емельянова сумку с выручкой 7 рублей 60 копеек, скрылись. Через день на Тверской-Ямской мещанин Бук задавил своим автомобилем городового Родченко. В конце октября неизвестные воры увели из конюшни датской подданной Фридериксен три беговые лошади стоимостью 7900 рублей. Постоянно дебоширили в городе пьяные военные. Пьяный ординарец охотничьей команды 2-го гренадёрского Ростовского полка Андрей Почётнее среди бела дня бежал по 1-й Мещанской улице и размахивал обнажённой шашкой, которой порезал одному из прохожих физиономию. В первом часу ночи поручик Главного штаба, Дмитрий Искра, подъехал с дамой к меблированным комнатам Карпенко на Рождественской улице и спросил у швейцара, есть ли свободный номер. Когда же тот ответил, что нет, поручик ударил его кулаком по уху. 30 июня состоящий в запасе по кавалерии поручик Петиони в ресторане «Яр» ударил обнажённой шашкой, правда плашмя, по спине пианиста венгерского хора, шведского подданного Дальгрена за то, что он, пользуясь часом отдыха, отказался аккомпанировать хору. Подпоручик 28-го Резервного пехотного батальона Карнаухов был двумя городовыми доставлен в помещение участка за то, что он, напившись, в публичном доме, в одном из Сретенских переулков, побил посетителей, а когда его призвали к порядку — ударил городового и оскорбил полицейского офицера. Особенной удалью по части хулиганства отличались казаки. В Тишинском переулке, в частности, два казака избили мещанина, порезав ему лицо шашкой и разбив голову бутылкой.

В XX веке служить в полиции стало небезопасно. После Русско-японской войны и Декабрьского восстания 1905 года в городе появилось немало лиц, вооружённых огнестрельным оружием. Не редкими стали случаи вооружённых столкновений граждан с полицией. В 1907 году, 1 мая, на Лосином острове собралась на митинг толпа рабочих. При появлении городовых рабочие стали стрелять в них из револьверов и бросать камни. Городовые ответили выстрелами из винтовок Толпа быстро разбежалась. Были задержаны пять человек при которых найдены прокламации.

Спустя несколько дней в полосе отчуждения Московской окружной дороги Серпуховской части трое неизвестных лиц, распевая «Марсельезу», взбирались по насыпи на железнодорожный мост. Бывший под мостом жандарм, услышав пение, крикнул им: «Стой!» — и стал стрелять по поющим из револьвера, как по вальдшнепам. Одного ранил.

И всё-таки оружие, прежде всего огнестрельное, применялось тогда не столько с революционными, сколько с корыстными целями. Ворвавшись в какой-нибудь магазин или квартиру, грабители, угрожая револьверами, произносили традиционное: «Руки вверх! Ни с места!» А однажды, в 1906 году, один из преступников, совершивших ограбление колониальной лавки у платформы Московско-Нижегородской железной дороги Чухлинка, заявил потерпевшим: «Передайте полиции, что мы до тех пор будем работать, пока не прикончатся полевые суды!» В то время правительство действительно выжигало революционную заразу калёным железом и расстрелы по приговору военно-полевых судов были обычным делом.

Большинство виновных ждали тюрьма, каторга и ссылка. В период массовых революционных проявлений, например в 1905–1906 годах, отделить политические преступления от уголовных не всегда было легко. Грабители в то время нередко выступали под видом политических экспроприаторов, чем позорили революционеров. В 70–90-е годы XIX века среди революционной интеллигенции было широко распространено мнение о том, что место уголовников в тюрьме. Освобождение их лишь усилит «чёрную сотню», погромы, воровство. Выпустить часть уголовников из тюрем, по их мнению, можно будет лишь после победы революции. Такой подход к заключённым царских тюрем несколько смущал самих борцов за свободу. «Как же так? — вопрошали некоторые из них, — мы считаем нужным держать преступников в тюрьме, а царь и его правительство выпускают их на свободу, объявляя амнистию даже по такому ничтожному случаю, как рождение наследника! И такие амнистии объявляются в отношении „жертв собственнического строя“!»

Когда революционеры тех лет попадали в тюрьмы, то производили на воров и бандитов впечатление каких-то загадочных личностей. Ещё бы, ведь преступления, за которые их сажали в тюрьму, не давали им никакой материальной выгоды или физического удовольствия! Понять же то, что образованный человек мог пойти на это ради каких-то идей, пострадать за народ, законные обитатели тюрем не могли и нередко проникались к политическим не только уважением, но даже благоговением. Причинами хорошего отношения уголовных преступников к политическим служили также выступления последних в защиту прав заключённых, совместные побеги, оказываемая им политическими духовная, а иногда и материальная поддержка и даже то, что политические научили их перестукиванию между камерами. В те годы можно было наблюдать, как бывший сахалинский каторжник чуть ли не плакал, провожая на свободу или этап какого-нибудь политического. Политический же заключённый, со своей стороны, уверял бывшего каторжника в том, что когда он и его товарищи придут к власти, то тюрем в стране вообще не будет. Бывший каторжник хоть в это и не верил, но не радовать его душу эти слова не могли.

Но время шло, наступил XX век, началась война с Японией, жизнь на воле ухудшилась и в тюрьмы повалил другой политический: свой брат — пролетарий. Это был бунтарь, лишённый загадочности, а следовательно, не вызывавший к себе особого отношения. Вскоре до тюремных ушей стали доходить слухи об амнистии. В тюремных камерах заключённые жадно читали газеты, не обращая внимания на надзирателей, приникших к дверным «прозоркам» («глазкам»), И тут оказалось, что речь идёт не об амнистии вообще, а об амнистии только политических заключённых. Про воров и убийц не говорилось ни слова. Во всех тюрьмах уголовники стали задавать политическим один и тот же вопрос: «Почему же амнистия только для вас, а мы что — нелюди?» Политические на это отвечали: «Будет и для вас амнистия, дайте срок» — и в дополнение разъясняли, что газеты эти либеральные и не следует придавать им большого значения. Вот если бы они были социалистические, то в них непременно бы шла речь о введении в уголовный закон положения об условном осуждении, позволяющего человека за первое случайное преступление не лишать свободы. Однако речи эти не помогали. В отношении уголовных к политическим назревали недоверие, зависть и вечная её спутница злость. 20 октября (2 ноября) 1905 года после царского манифеста в России грянула амнистия политических заключённых, и они бросились за тюремную ограду в объятия поджидавшего и приветствовавшего их народа. Пробегая по тюремным коридорам с их гулкими сводами к выходу, они слышали обращённые к ним со стонами и слезами крики уголовников: «Ухо дите?! А мы что же, не люди, нам тут что, гнить, пока не сдохнем?» Политические же на ходу бросали им утешительное: «Будет и вам, товарищи, амнистия, будет непременно!» — забыв, наверное, о том, что уголовные им не товарищи. Выйдя на свободу, политические бросались в прибой наступающей революции. К новому, 1906 году революция была подавлена. Кто-то из её участников был убит, кто-то успел бежать за границу, а кто-то вновь угодил в тюрьму. На этот раз тюрьмы встретили их ненавистью и презрением. Уголовники злорадствовали по поводу их возвращения в тюремные камеры. Власти же старались натравить преступников на борцов за свободу. Лучшие камеры предоставляли политическим, чем вызывали у уголовников зависть и ещё большую ненависть к вчерашним «предателям». Дело от угроз доходило до прямых столкновений и насилий уголовников в отношении политических. Способствовало этому то, что у уголовников были свои преимущества. Во-первых, их было больше; во-вторых, они сидели в общих камерах и были лучше организованы, чем политические, значительная часть которых находилась в одиночных камерах. Кроме того, объединению политических мешали межпартийные споры и склоки. Жандармерия, для того чтобы стравить арестантов и расправиться с политическими, шла на провокации. Она подсылала в тюрьмы письма, в которых сообщалось о том, что в Варшаве и некоторых других городах «политики» убивают воров, или о том, что в такой-де тюрьме уголовные решили вырезать всех забастовщиков, благо сидят они в «одиночках» и с ними легко справиться. Тюремная администрация эти письма пропускала, в то время как многие письма политических заключённых без всяких на то оснований задерживала.

Причиной такого, как бы теперь сказали, «двойного стандарта» была, разумеется, ненависть к смутьянам, и в частности к забастовщикам. Забастовщики вообще были злейшими врагами хозяев и полиции. Бывало, хозяйские прихвостни и агенты охранки подбивали рабочих бастовавшего предприятия убить какого-нибудь наиболее активного руководителя стачечного комитета, утверждая, что им за это ничего не будет.

В Москве до революции существовали тюремный замок в районе Таганки («Таганка»), Бутырская тюрьма на Новослободской улице и Пересыльная тюрьма в районе Пресни. Согласно установленной в 1906 году норме на каждого заключённого полагалась квадратная сажень тюремной площади. Каждые две недели заключённых водили в частные бани. Водили утром и только в постные дни. Матрасы набивали соломой, а подушки — сеном. Набивали, правда, редко, так что можно себе представить, что они из себя представляли. Время от времени из Одессы на Сахалин и Дальний Восток на пароходах Добровольного флота «Нижний Новгород», «Екатерина», «Петербург» отправлялись партии арестантов примерно по 500 человек От Москвы до Киева и от Киева до Одессы заключённых везли на поезде в вагонах третьего класса. «Большинство арестантов, доставленных из Московской пересыльной тюрьмы, — как отмечалось тогда, — страдали малокровием, многие из них были покрыты сыпью, между тем как каторжные, прибывшие из центральных тюрем Харьковской губернии, имели вид совершенно здоровый и резко отличались от московских осуждённых». Причину такой разницы во внешнем облике арестантов власти видели в ненормальном содержании заключённых в московских тюрьмах.

Для отправки на пароходе отбирали наиболее крепких и здоровых каторжников, поскольку путь этот был не из лёгких. В тёмном трюме на жалкой пище в жару, холод и шторм добраться до цели было дано не каждому. А когда каторжников погнали на строительство железной дороги от Владивостока до Графской, то кроме слабых и больных запретили отправлять туда семейных, евреев, кавказцев, а также осуждённых за бродяжничество и побеги. Среди последних мог оказаться и бессрочно-каторжный арестант Иван Петров Беспалов. 27 января 1888 года он совершил побег из Тюремного замка (Таганской тюрьмы), где в ножных кандалах он содержался в одиночной секретной камере.

Побег он совершил так Каждый вечер, примерно в шесть часов, в секретные камеры тюрьмы заключённые-«парашечники» заносили на время парашу. Так было и в тот вечер. Когда парашу внесли в камеру и надзиратель направился закрывать за парашечником решётчатую железную дверь коридора секретных камер, Беспалов попросился у него в сортир. Надзиратель разрешил. Воспользовавшись этим, Беспалов оторвал в сортире одну из досок сиденья, спустился в приёмник нечистот, откуда проник в сделанную в стене арку для спуска нечистот из сортира в выгребную яму, вырытую за корпусом, упёрся ногами в замёрзшие нечистоты (была зима и сильный мороз) и приподнял плечами и руками прикрывающий яму люк Потом он выполз на общий тюремный двор, откуда, выбрав момент, когда стоявший на дворе надзиратель повернулся к нему спиной, перелез через забор на дворик мастерских, закинул завязанный большим узлом конец верёвки (где он её взял, непонятно: очевидно, нашёл на дворе или припрятал заранее) за примыкающий к каменной стене деревянный частокол высотой 5 аршин — это около 3 метров, поднялся с помощью верёвки на самый частокол, а с него спрыгнул на улицу Малые Каменщики. Здесь ему удалось остаться незамеченным двумя постами часовых и скрыться. Совершённый так удачно побег предоставил каторжнику Беспалову всего-навсего полчаса свободы. Вскоре его заметили на улице два крестьянина и, узнав в нём каторжника, задержали и сдали городовому. Он был в казённом белье и арестантском халате, но без котов (деревянных башмаков) и шапки, которые найдены были около сортира, кандалы его были привязаны к ногам. Куда он собрался идти в таком виде на свободе, неизвестно.

Помимо поиска преступников, ловли беглых каторжников, надзора за студентами и прочими подозрительными личностями, наведением порядка на улицах полиция постоянно рассматривала чьи-то жалобы и заявления, а также следила за морально-идеологическим состоянием граждан. Ей приходилось то пресекать панихиду по революционному демократу Н. Г. Чернышевскому, устроенную студентами Московского императорского университета, то препятствовать чествованию писателя Н. К. Михайловского, то надзирать за студентами, устроившими овацию артистке М. Н. Ермоловой, принимать меры к прекращению распространения сочинений Л. Н. Толстого и пр. Полиция к тому же следила за внешним видов домов, дворов и улиц. 1 апреля 1886 года, например, она завела дело на домовладельцев, которые окрасили свои дома в тёмные и даже чёрные цвета, что, по мнению полиции, не согласовывалось с условиями благоустройства столицы. «Красить дома в тёмные цвета, — указывал обер-полицмейстер, — нельзя, ввиду мрачности их наружного вида и при незначительной ширине улиц. При стремлении к постройке высоких многоэтажных домов фасады, окрашенные тёмною краской, не отражают света и тем самым мешают противупостроенные дома рефлективного света, который при светлой окраске бывает весьма значительным». И он был совершенно прав. На старой узкой улочке Стокгольма я видел дом, имеющий на окнах, вместо ставень, отражатели света из полированного металла, благодаря которым в окна дома напротив попадал солнечный свет. Да, каких только поручений властей не выполняла полиция. При этом она должна была следить за тем, чтобы соблюдались все порядки, предусмотренные правилами проведения православных праздников, смотреть за раскольниками, чтобы они не завлекали в свои сети православных, и совершать над ними свои обряды. В 1898 году, например, четырёх старообрядцев посадили в тюрьму на два месяца за то, что они похоронили православного на своём старообрядческом кладбище. Следила полиция и за евреями, которых не велено было пускать в Москву без специального на то разрешения. Полицейское начальство то запрещало печатать в газетах статьи, враждебные Германии и Австрии (1879 год), то сообщать об арестах по политическим делам (1880 год), то отбирало у редакторов бесцензурных газет расписки в том, что они не будут ничего писать о перевороте в Болгарии (1881 год), и т. д. В мае 1905 года полиция дала разрешение на то, чтобы тело покончившего с собой в Каннах мануфактур-советника Саввы Тимофеевича Морозова было похоронено на Рогожском кладбище по христианскому обряду, а вскоре завела дело о краже икон с его могилы.