Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья
Шрифт:
В этих словах скрыта саркастическая усмешка. Каждый русский знал, что такое «отдыхать по ночам на сквернейших станциях». Даже вспоминать об этом привычном «отдыхе» было тягостно. Вот как описывает свой ночлег на почтовой станции близ Себежа (лето 1839 года) Эуген Хесс.
«Лишь поздно вечером мы добрались до стоящей совсем одиноко станции Нестери, где остановились на ночь. Пока мы пили чай, выяснилось, что лошади здесь есть только для одной упряжки. Но так как мы намеревались уже рано утром быть на первом поле сражения — в Клястицах, то было решено, что отец с полковником Яковлевым отправятся туда, чтобы заняться там рисунками, а генерал Киль и я дождемся здесь возвращения лошадей и присоединимся к ним позднее.
Сразу же после чая они уехали. Генерал и я остались в комнате. Ее деревянные стены были покрашены белой краской,
Генерал переоделся из сюртука в просторную вишнево-красную куртку, поставил на стол две свечи, уселся на стуле, вытянув ноги, и погрузился в чтение книги. Я закутался в свою шинель и устроился на широком, деревянном канапе, чтобы поспать. В комнате с низким потолком из-за жары трудно было дышать, но снять шинель было совершенно невозможно, потому что только ею можно было хоть как-то защититься от мириад мух и комаров. От других маленьких чудовищ не спасало ничто.
Генерал не двигался, лишь его глаза перебегали со строчки на строчку. Извертевшись с боку на бок на канапе без всякого толку и убедившись, что только мешаю генералу и начинаю его раздражать, я встал и вышел из дома на свежий воздух. Была прекрасная, безлунная, звездная ночь. Я немного погулял, пару раз споткнувшись в темноте, а потом вернулся в комнату.
Генерал Киль был все в том же положении. Я снова улегся на канапе и скоро впал в состояние оцепенения, в чем-то близкое сну. Внезапно меня вырвал из него жуткий грохот и звон — в комнату ворвался ветер, распахнувший прогнившие створки окна и разбивший стекла. Ошеломленный толстый генерал, который сидел до этого спиной к окну, вскочил, отбросил стул и встал в боевую позицию. Однако вскоре мы убедились, что никто не собирается на нас нападать, ни волки, ни разбойники, и, как смогли, закрыли окно.
Все это случилось в полночь. Из-за этого интермеццо в соседней комнате проснулся маленький ребенок, хныканье и скулеж которого, сопровождаемые заунывными причитаниями няньки, не прекращались почти весь остаток ночи. Я в третий раз устроился на проклятом канапе и до самого утра оставался в неприятном состоянии между бодрствованием и забытьём, мучимый то увлекательными снами, то действительностью» (203, 42).
На бескрайних российских просторах встречались и такие почтовые станции, которые явно не соответствовали своему названию.
«Где станция?» — спросил я, и указали мне клетушку аршин шести в длину, стол занимает половину пространства, и с трудом можно повернуться» (181, 137).
Впрочем, и дорожные ухабы, и назойливые насекомые были не так досадны путнику, как вечная нехватка лошадей на почтовых станциях и вызванное этим долгое ожидание. Вот как описывал одну из своих поездок по Малороссии Иван Аксаков.
«…На этом проселочном тракте я был постоянно задерживаем недостатком в лошадях: там окружной, переведенный куда-то далеко и отправляющийся к месту своего назначения со всем своим скарбом и семейством, забрал всех лошадей; там “первосвященный”, ревизуя епархию, также огромным своим поездом заставляет проезжающих сидеть по нескольку часов на станциях; там какая-нибудь большая барыня, поднявшись всем домом, разом захватила все почтовые клячи под свои тяжелые кареты и дополнительные тарантасы… Словом, везде остановка и везде дожидающиеся проезжие! Имея казенную подорожную, я пользовался перед ними тем преимуществом, что забирал и последних лошадей, которых выкормки они столько времени ожидали! Впрочем, если бы я видел в них крайность спешить, я бы, разумеется, уступил им это право» (3, 294).
Долгое ожидание на станции заставляло путников искать хоть какие-то развлечения. Однако интерьер почтовой станции отличался спартанской простотой. «К несчастью, — писал Аксаков из поездки по югу России в 1848 году, — теперь уже везде есть станции или станционные дома для проезжающих, где две-три пустые, худо протопленные комнаты, с известным припасом печатных объявлений почтового начальства, заставляют путешественника торопиться с отъездом. Я проехал более 60 станций и имел терпение выходить решительно на каждой; придешь, осмотришь комнаты, переглядишь все картинки по стенам, толкнешься, будто ненарочно, в кухню или в жилые комнаты смотрителя и редко, редко удастся поймать какое-нибудь живое, замечательное
слово или завести любопытный разговор. Уже реже и реже встречаются портреты Багратиона и Бобелины; другие странные сюжеты сменяют их, и преимущественно лица и сцены из Шатобрианова романа “Перуанские Инки”. Встреч посторонних проезжих со мной было мало» (2, 400).Почти в тех же словах описывает почтовые станции на Русском Севере писатель и путешественник С. В. Максимов (1856).
«Еще одни сутки виделись мне Холмогоры, во всем своем безотрадном разрушении и ветхости, — виделись уже в последний раз. Я поехал в обратный путь на Петербургский тракт. Дорога шла берегом Двины. Попадались людные и относительно богатые селения. Мелькали одна за другой почтовые станции, и они даже начинали напоминать о лучших местах, чем те, которые доставались на мою долю в течение целого года. И от них как-то отвык глаз, и забылась их всегда однообразная, казенная обстановка со смотрителем в почтальонском сюртуке с светлыми пуговицами, с неизбежным записыванием подорожной в толстую книгу, с неизбежной жалобной книгой, припечатанной на снурке огромной печатью к столу. Пошли, по обыкновению, мелькать по сторонам березки и на каждой версте пестрые казенные столбы с цифрой направо, с цифрой налево. И опять неизбежный станционный дом с печатными приказами в черных рамках за стеклом. Один приказ не велит брать лишнее число лошадей против того числа, какое прописано в подорожной; из другого видно, что на такой-то версте мост, на такой-то сухие ямы и овраги, на такой-то гать, которая в ненастное осеннее и весеннее время неудобна для проезда. Все, одним словом, также, как и по всей длине почтовых дорог, искрестивших матушку-Россию вдоль и поперек на бесконечные верстовые цифры. Разница та, что дорога вдет вдоль Двины, но река эта засыпана снегом. Здесь идут два тракта, и петербургский, и московский вместе, до Сийского монастыря, где они разделяются: московский идет на село Емецкое, петербургский — на монастырь и следующую за ним станцию Сийскую» (106, 194).
После Отечественной войны 1812 года еще долго гуляла по глухой российской провинции тень… Наполеона.
Князь П. А. Вяземский передает рассказ одного своего высокопоставленного приятеля, Алексея Михайловича Пушкина.
«На почтовой станции одной из отдаленных губерний заметил он в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене.
“Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?” — “А вот затем, ваше превосходительство (отвечал он), что если не равно, Бонапартий, под чужим именем, или с фальшивой подорожной, приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству”. — “А это дело другое!” — сказал Пушкин» (28, 250).
Как тут не вспомнить споры губернских чиновников о происхождении Чичикова и их гениальную догадку: «Не есть ли Чичиков переодетый Наполеон?» — «И может быть, англичане и выпустили его с острова Святой Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а на самом деле вовсе не Чичиков.
Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона» (35, 193).
На почтовых станциях и постоялых дворах скучающие путники часто оставляли на стенах разного рода надписи. Иногда одна надпись вызывала другую и возникала целая переписка. Прогуливаясь в Италии по развалинам Помпеи, Иван Аксаков отметил: «На стенах надписи улиц, имена хозяев, которым принадлежали дома, иногда надписи с ошибками и кривые, начертанные прохожими, шуток ради; один написал (без имени) и прошел, другой написал ему в ответ насмешку, словом, как на постоялом дворе в Пушкине» (4, 26).
Глава пятнадцатая.
Станционный смотритель
Во времена Екатерины II содержатель почтовой станции официально именовался «пост-комиссар». Он имел чин коллежского регистратора, что соответствовало низшему 14-му классу в петровской Табели о рангах и давало только личное дворянство. Потомственное дворянство служилые люди получали по достижении 9-го класса. Такой порядок сохранялся до реформы Табели о рангах, предпринятой Николаем I в 1845—1856 годах (177, 6).