Повстанцы

Пятрас Бальсис вспомнил, что читал в "Месяцеслове" про законы, суды, и спросил у лекаря:

— А как же власть, суд, закон? Разве нельзя пожаловаться, правду поискать?

Дымшяле презрительно отмахнулся:

— Закон и суды в руках у властей, а власть заодно с панами. У кого сила, у того и правда! А Скродский всякое дело так в свою пользу закрутит, что суд если даже захочет, и то ничего не сделает. Коли пану понадобится, еще и среди вас самих свидетелей найдет.

Шляхтич покосился на Сташиса, и тот мгновенно потупил глаза. Не зря на селе шушукались, что Сташис продался Скродскому. Пятрас издавна недолюбливал Сташиса и теперь, подумав, что, может быть, этот старик с гноящимися глазами — панский прихвостень, еле сдержал свой гнев.

Дымшяле простился. Он свернул на дорогу и поспешно зашагал прочь. Солнце ушло за полдень, волы, давно кончив жвачку, водили глазами, словно удивляясь, отчего не гонят их по согретому вешним солнцем полю.

Долго не мешкая, все взялись за свои сохи. Пахали теперь понуро, без надобности не орали, не щелкали кнутами, а коли крикнут, то злобно и грозно, коли стрельнут бичом, так не по воздуху, а волу по спине или по шее. Некоторые поглядывали в сторону поместья, не видать ли управителя или войта. Но никто не появлялся. У лугов между ракитными кустами и осинником блуждали чьи-то овцы — их выгнали поразмяться и пощипать высохшую прошлогоднюю траву. Пахари начинали уже успокаиваться, оклики и пощелкивания учащались, становились все менее грозными.

Вдруг Янкаускас свистнул так, что в ушах зазвенело и волы растерянно повернули головы. Все, как один, оглянулись в сторону поместья и увидели — вдоль полей едут двое верховых. Многие узнали управителя поместья Пшемыцкого и войта Курбаускаса. Дело, видно, серьезное, коли помещичьи прислужники выбрались вдвоем: обычно на барщину сгонял один только войт или приказчик. Ожесточение снова овладело сердцами крепостных.

Верховые остановились у полоски Даубараса, и войт натужно гаркнул:

— Эй, шиленские, слушай! Слушай!..

Пахари, добравшись до закраины луга, останавливали волов и медленно подходили. Когда все были в сборе, войт опять закричал:

— Я, войт поместья Багинай, объявляю вам панский приказ: завтра с восходом солнца всем, кто владеет волоком или полуволоком, явиться в поместье, с каждого двора мужчина и женщина, с лошадью, телегой, топором, граблями, вилами и лопатой. Также объявляю приказ папа: в понедельник, только взойдет солнце, тем же мужчинам прибыть на дальние поля в Заболотье с волами и сохами и с пищей на всю неделю до субботнего вечера! Все ли слышали? Кто не явится, у того отберут хозяйство и сгонят с земли.

Пахари стояли понурившись, никто не хотел отзываться первым.

— Все ли слышали? — снова рявкнул войт.

— Как не слышать, — откликнулся Даубарас. — Не глухие. Только нам невдомек, пан войт, отчего ты нас в субботу сгоняешь. По старинному уговору, пятницы и субботы — наши дни, не барщинные.

— А потому, — перебил управитель, — что зимой вы помещичьих бревен из лесу не вывезли, шерсть не вся сдана, яйца, масло!

— Неправда! — закричали многие. — Этой зимой ты нас не гонял лес возить. А яйца и масло — еще до святого Ионаса!

— Кто сказал — неправда? — вопил управитель.

И войт добавил:

— Я, войт, подтверждаю — это правда! За непослушание — пятьдесят розог!

Но мало кто обратил внимание на его угрозы. Старики, понурив головы, молчали, а мужчины помоложе исподлобья бросали на управителя и войта вызывающие взгляды. Выполнять барщину по субботам, а потом снова целую неделю пахать где-то дальние помещичьи поля — нет, это неслыханная выдумка! И старый Даубарас твердо, решительно заявил:

— Мужики, завтра на барщину не выйдем. Кончим свои полосы пахать.

А Пятрас Бальсис добавил:

— И в понедельник не выйдем. И никогда больше не пойдем. Пусть нам пан платит за труд, тогда станем работать!

— Свою землю надо пахать! — кричал Даубарас. — И так не поспевали, а тут еще барщину прибавляют!

— Свою, свою пахать! — горланили крестьяне.

Сташис, стоявший позади, теперь протолкался вперед и, словно колеблясь, промолвил:

— Своя-то своя, да и эта своя — панская…

— Верно говоришь, Сташис, все панское, — одобрил войт. — Пан пожелает — духу вашего тут не останется!

Но все зашумели:

— Не позволим! Не дадим!.. Земля и усадьбы — наши! От отцов унаследованы! Трудом нашим выкуплены! Эта земля не панская!

А Пятрас с издевкой добавил:

— Один только Сташис панский. Забирайте его себе.

Многие злобно рассмеялись, а пристыженный Сташис шмыгнул обратно. Этот трус односельчан не поддерживал, пану всегда повиновался и пошел бы на барщину, но как отставать от других? Деревня словно одна семья. Все делали вместе: вместе пахали, вместе сеяли, вместе поля убирали, — и не находилось такого разгильдяя или отщепенца, который подвел бы других. Что поделаешь? Как он, Сташис, со своей запряжкой пойдет в поместье, когда все другие будут свое поле пахать? Боязно пана прогневить… Ладно, Сташис найдет способ свое дела поправить…

Некоторые уже возвращались к сохам, никто не желал попусту препираться с панской челядью. Но управитель, желая оставить последнее слово за собой, еще погрозил:

— Помянете у меня этот день, хамы! Раскаетесь, да поздно, голодранцы проклятые! Раскормили вшей за зиму, так горбы свербят? Ладно — почешет вам спину Рубикис!

Тут уж Пятрас Бальсис не выдержал. Позорная, оскорбительная угроза и открытое издевательство управителя над их нуждой и горем, как ножом, полоснули Пятраса. Он знал много песен о тяжелой доле крепостных, немало рассказов о разгульной жизни панов, их жестокостях и беззакониях, часто слышал от дяди Стяпаса, что несправедливо устроена нынешняя жизнь и наступит день, о котором говорится в песне:

Рухнут панские палаты и поместья, Когда люд простой панов не станет слушать.

И Пятрас, стиснув кулаки, вдруг в ответ на угрозу разразился такими словами, каких еще никто не слыхивал из уст крепостного:

— Что ж, пан управитель, мы — вшивые голодранцы, а ты кто такой? Помещичий пес! В лохмотьях ходим, а никому обиды не причиняем. Едим сухой хлеб да пустую похлебку, а ты с панской милости да с нашей работы жиреешь и только и ищешь, кого бы исподтишка ужалить, кого разложить на кнутобойном ложе и до крови засечь. Помещичий палач — вот ты кто!

Услышав выкрики Пятраса, все бросили сохи и столпились вокруг. Не было здесь никого, кто не отведал бы кнута или плетки управителя, Теперь, когда вдруг разорвались цепи покорности, в каждом закипела жажда мести. Они окружили управителя и войта, размахивая бичами; казалось, бичи вот-вот загуляют не по воловьим спинам, а по головам и бокам помещичьих прислужников.

Но тут Казис Янкаускас внезапно пронзительно свистнул и стрельнул бичом — жеребец войта как бешеный шарахнулся в сторону. Не удержавшись в седле, всадник снопом рухнул на пашню. Гнев пахарей сменился вспышкой веселья, и они с хохотом загалдели: