Повторение пройденного

– Подожди, подожди, Буньков!
– перебил его Катонин.
– Что ты думаешь, я - дурак? Советовался где надо. Не посоветовали. Сам знаешь почему. И вообще надо каленым железом выжигать все, что порочит наш дивизион...

– Но при чем тут жена! Ведь Соколов...

– Соколов, Соколов! В конце концов ты считаешь нормальным, когда жена советского офицера становится женой эсэсовца? И хватит об этом. Я позвал вас не затем! Так вот, это ко всем вам относится. И к вам.
– Катонин кивнул в нашу сторону.
– Вы ничего не видели. Лейтенант Соколов погиб. И никакого самоубийства! В конце концов честь нашего дивизиона дороже. Не надо, чтобы тень от этого падала на дела моих ребят. А это...

– Он взял со стола записку, переданную ему Буньковым, и разорвал на мелкие части, - вот так... И если хоть один человек узнает, отвечать вам. Поняли?

– Так точно!
– сказали мы с Макакой.

– Ясно, - пробурчал Буньков.

– И хорошо. А теперь готовьтесь в дорогу. Через два часа мы выезжаем на Прагу.

– Разве не кончилось все?
– удивился Макака.

– Для кого кончилось, для нас - нет. В Праге восстание. Армия Рыбалко уже двинулась туда. Корпус и мы, - он еще раз взглянул на часы, - через час пятьдесят пять минут - за ними.

Соколова похоронили торжественно, как положено. Сам майор произнес речь. Сказал о смелости лейтенанта.

Закончил словами: "...Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за честь и независимость нашей Родины!"

После похорон мы остались с Буньковым одни.

– ...Перед самой войной женился он, - говорил комбат.
– Женился на человеке, которого, видно, очень полюбил. Настолько полюбил, что, может быть, и не разобрался в этом человеке как следует. Потом война. Он - в армии. Она осталась в Орле. Немцы пришли. Ну и... узнал: жена, его любимая жена с эсэсовцем спуталась. В Германию с ним удрала. Вот так! Представляешь, что у него на душе было! А тут еще неумные люди нашлись: перестали доверять Соколову. Мол, жена, продалась, мало ли что! И вот человек живет со своей бедой, честно выполняет свой долг, отлично воюет. До последнего дня войны - до победы. А тут... Долг был для него превыше всего!

– Простите, товарищ старший лейтенант, но там...
– В комнату вбежал Макака.
– Там парня какого-то нашего... Из новичков... Так здорово садануло... Прямо по... Как это называется... в пах... И по ногам...

Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.

– Вадя?

Я не поверил своим глазам.

Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.

– Вадя!

– В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! закричал Буньков.
– Скажи, я приказал.

– Понимаешь, как глупо, - шептал Вадя.
– Я вон туда... А он стреляет... я тоже выстрелил... А он очередь прямо сюда... И вот...

Катонинский "газик" подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами:

– А ты знаешь, я сейчас бы мог... Еще убить мог... Честное слово. Они - гады... Я бы никогда теперь таких не жалел...

– Вадя, все будет хорошо! Клянусь, все будет хорошо!

Я сам не верил в это.

– Если я, как Саша, - бормотал Вадя.

– Как Саша, понимаешь?.. И признаюсь, я теперь совсем не боюсь... Совсем... Только вот умереть... не хочется!

– Глупо как получилось, - сказал Володя.
– Не дай бог так...

– Что - так?
– спросил Макака.

– Да вот, как Вадька... И до медсанбата не довезли. Смерть, говорю, глупая.

Я опять не выдержал:

– Почему же глупая? А ты посылку пошли - и за Вадю, и за Соколова, и за Сашу!.. Шукурбек еще. Пошли!

– Да нет, ребятки, вы меня не поняли...

А в общем-то, он сам ничего не понял.

Глупо?

Смерть всегда преждевременна. Я никогда не видел, как умирают стопятидесятилетние и даже столетние. Я видел, как умирают те, кому не было и пятидесяти, и сорока, и тридцати, и двадцати. На войне от свежих ран и не на войне от старых. Умирают - не дожив, не долюбив, не дорастив детей, не доработав.

И пусть живущие помнят об этом. Живущие, которые живут потому, что не дожили те...

Мы ехали всю ночь и половину дня, почти не останавливаясь. Мы торопились так, что не успели узнать: сегодня Москва праздновала День Победы.

В Праге еще шли уличные бои. Самые тяжелые - тихие, когда по тебе стреляют из окон и с чердаков, из подвалов и из-за углов. Армия Рыбалко успела. Мы - не успели.

Девятого мая свободная Прага ликовала:

– На здар! На здар! На здар!

Теперь, кажется, всё. Войне конец.

Но опять:

– По машинам!

– Куда? Зачем? Куда?

– В горы!.. Там немцы!..

– Какие немцы, когда все кончилось?

– Нет, еще не кончилось...

Да, еще не все кончилось. Десятого, и одиннадцатого, и двенадцатого, и тринадцатого мая мы прочесывали горные леса. Большая группировка немцев пыталась уйти из Чехословакии к американцам. Бои возникали невзначай и невзначай кончались. Мы транспортировали пленных на сборные пункты.

Четырнадцатого мая - последний легкий бой и последняя партия пленных. Это не всенародный праздник. Но войне теперь действительно конец.

Конец! Я хотел поздравить Наташу, но сейчас для этого только один путь - письмо. На войне нас разделяли километры, сейчас - разделяли страны. Наташа осталась в Германии, мы - в Чехословакии. Вновь передвижение. Они в Чехословакии, мы - в Австрии, под Веной. Пока мы с Макакой писали на наших машинах лозунги ("Русские прусских всегда бивали! Русские дважды в Берлине бывали!", "Мы победили по праву! Слава Родине нашей! Слава!"), они пересекли австрийскую границу. А мы? Краска еще не высохла на наших машинах - команда: "Садись!" Мы едем в Венгрию.

– Дай деньга!
– Первыми нас встретили цыганята.

Пожилой цыган наигрывал на скрипке "Золотой огонек" и "Катюшу".

А цыганята плясали вокруг наших машин, забирались на колеса и подножки:

– Дай деньга! Красавец, дай деньга! За победа дай!

"Милый!

Поздравляю тебя с днем рождения. Очень, очень поздравляю! Как мы давно не виделись. Даже не верится, что кончилась война. И она еще, наверно, не кончилась: сегодня мы уезжаем, очень далеко, на другой конец нашей страны. Если ты читал "Цусиму", то будешь знать, где я.