Повторение пройденного

Что это? Неужели я просто несправедлив к ней, своей матери?

Леонид Иванович вышел из палаты первым. Прощаясь, извинился:

– Пойду покурю...

Мать осталась. Рассеянно осмотрела палату и моих соседей, спросила, уже в какой раз, что принести мне в четверг, потом сказала:

– Я вот посоветоваться хотела... Как тебе Леонид Иваныч?

Может быть, мне надо было найти какие-то более тонкие слова, чтобы не обидеть ее.

Но я, кажется, не нашел:

– Что ж, по-моему, он симпатичный. Женись!

– Не "женись", а, уж скорей, "выходи замуж", - поправила меня мать, покраснев.

– Ну замуж! Не все ли равно!

Она обрадовалась и стала нахваливать Леонида Ивановича:

– Он очень серьезный, положительный человек. И внимателен ко мне. И потом, все-таки я не буду одна. В моем возрасте...

Она заторопилась:

– Надо его обрадовать... Ведь он ждет...

Странно, но она ничего не спросила меня о Наташе. Принесла в прошлый раз адрес. Была у Ксении Павловны и, вероятно, говорила о чем-то с ней. А мне - ни слова.

– Так я пошла... Хорошо?
– повторила мать.

– Подожди минутку, - вдруг сказал я.
– Я хотел тебе тоже... В общем, я ведь тоже женился... И давно!

– Что ты говоришь? Как - женился?

– Да, да, еще на фронте. И у нас должен быть... В общем, у нас есть ребенок...

Я сам не понимал, что говорил. Я говорил то, о чем мог только думать и догадываться по прежним Наташиным письмам. Но вот уже почти три месяца их не было вообще.

– Как это можно? Тебе надо учиться, закончить образование! Это невозможно! Ты шутишь! Ты...

– Нет, я не шучу, мама, - упрямо повторил я.
– Все будет хорошо! Поверь, будет хорошо! А ты женись, мама. Правда, женись...

– Я уже говорила тебе... Не "женись", а "выходи замуж", - поправила она и вдруг заплакала: - Я так рада, что ты не против... Я так хотела, чтоб ты...

Это был еще очень тяжелый год, даже в Москве. Город жил по карточкам. В госпитале нас кормили не лучше, чем в сорок третьем. И люди, окружавшие нас, - врачи, сестры, няни да и те родственники, что приходили в приемные дни и часы к нам, - жили трудно. В Москве не только на рынках, а и прямо на улицах - у магазинов, на перекрестках - крутились спекулянты. У них имелось все, чего не было в свободной продаже.

Нам, не работавшим, лежавшим целыми днями на своих койках, жилось еще более или менее сносно: от гарантированного завтрака до гарантированного обеда, а потом - до ужина, и вновь до завтрака.

Другим - хуже. Жизнь с ежедневными сложностями и заботами поглотила людей, и, естественно, они погрузились в нее без особых оглядок на то время, которое уже прошло, - военное.

Несколько дней Вера Михайловна ходила мрачная, и я не знал, как подступиться к ней, узнать, в чем дело.

– Всё ничего, ничего, - односложно отвечала она.

И вдруг невзначай раскрылась, когда я ненароком спросил ее о сыне:

– Плохо, плохо, не знаю, как и быть. Молоко у меня пропало совсем, а у Вовочки рахит. Врачи говорят: "Питание, питание". А какое тут питание на восемьсот рублей? И мать у меня старуха, почти лежит... Замаялась...

Она чуть не плакала.

У меня были часы, и я предложил:

– Вера Михайловна, возьмите! Обменяйте или на деньги...

Сестра обиделась:

– Да разве я для этого... Как вам не стыдно...

И дулась на меня еще несколько дней.

В один из вечеров я решился:

– Братцы, если я в окно сигану как-нибудь на час-два, не выдадите? Понимаете ли, часы вот эти продать надо...

Соседи по палате обещали не выдавать. Единственно, что мне не совсем было ясно, в каком виде я могу показаться на улице. Если бы хоть лето, а то зима, и довольно холодная. В одном халате? Правда, у меня есть теплые носки. В них и тапочках не замерзнешь.

Впрочем, я уже не раз слышал о самых необыкновенных похождениях обитателей госпиталя. Некоторые удирали через проходную, договорившись, видимо, с дежурными. Был случай, когда кто-то спускался через окно второго этажа и потом, благополучно, незамеченный, возвращался обратно. Некоторые умудрялись попадать как-то на близлежащий Преображенский рынок, а другие уходить на ночь по делам сугубо личным. Неужели мне не удастся? А что, если попросить мать принести мне лыжный костюм? Она сама говорила, что он сохранился. В конце концов можно объяснить ей, что мне разрешили понемножку гулять.

План мой удался. Мать, ничего не подозревая, принесла мне лыжный костюм, и в тот же вечер, после ужина (хорошо, что он кончается не поздно, в восемь вечера), я выскочил в окно.

– Не беспокойся... Если что, скажем: покурить пошел... Или - живот прихватило. Только недолго, смотри!..

Миновав злополучный переулок, где на меня бросали косые взгляды прохожие (видели небось, как я прыгнул на одну здоровую ногу из госпитального окна), я свернул направо, к Яузе. Мне повезло: на мосту разгуливали какие-то типы. Они повторяли почти беззвучно, не шевеля губами:

– Аблигации куплю! Куплю аблигации! Мерлушка есть! Дамочки, мерлушка! "Беломор"! "Беломор"!..

– Вот часы кому? Золотые!
– подбежал я.

– Покажи, штамповка, кажись?
– поинтересовался один из них.

– Швейцарские, - возразил я.

– Триста, беру.

– Нет, что вы!

– Давай свое! Сколь?

Я хотел сказать "пятьсот", но не решился:

– Хотел бы четыреста.

– Взял.

Он отсчитал мне четыре сотни и спрятал часы куда-то за пазуху.

– Еще что имеешь?

– Да нет, больше ничего.

– А костюмчик на кой тебе лях? Госпитальный ведь...

– Костюм мой. Почему - госпитальный?

– Не костюм, а ты госпитальный!

– Откуда вы знаете?

– Не первый раз ваши ребята бегают!
– ухмыльнулся парень.
– Имеем дело! Давай, сотню кину.

Это было заманчиво, но остаться в одном нижнем на таком морозе?

– Добежишь, рядом небось, - словно понял меня парень.
– Скидывай!

Я колебался.

Парень смилостивился:

– Ну ладно, провожу. Так и быть. До госпиталя, а там скинешь. На каком этаже?

– На первом.

– Пустяки!

Мы бросились назад, к госпиталю... У окна я стянул куртку, штаны.

– Хватай!
– сказал покупатель, сунув мне сотенную.

– Согревайся, согревайся, а то схватишь еще воспаление. Надо ж, и костюм продал!
– Мои соседи по палате прикрыли за мной окно и загнали меня под одеяло.
– Для чего же так деньги-то понадобились?