Пояс неверности. Роман втроем

Нет, милый, никакой панацеи вроде японского журавлика я не сочинила себе, просто твоя бывшая комната больше любого несуразного и огромного конверта с олимпийским числом штемпелей, стоимость ее пересылки будет довольно высока и составит как раз площадь четырех белых стен, оклеенных марками.

Как только я управлюсь, я немедленно отправлю ее, чтобы у тебя было твое любимое окно с видом на Москву-реку, а мне как раз высвободится ослепительно-белый цвет стен, четырех стен, его много и хватит целовать надолго, ведь самое главное, чтобы ничего не изменилось с твоим отъездом, милый».

Это письмо пишет, разумеется, не Гвендолин, рыжеволосая неистовая Гвендолин, всегда готовая к любви, моя птичка. Это письмо пишет брошенная мать, брошена — придуманное слово, говорили классики, да нет, не придуманное.

— Все хочу тебя спросить. Вот этот шрам, на плече, откуда он?

— Старая история.

— Расскажи!

— Плесни вина, пожалуйста. Спасибо, достаточно. Отчего же не рассказать, расскажу.

— Так что же молчишь?

— Вспоминаю. Сразу после университета устроился работать в одну газетку. Криминальная хроника, очень был популярный жанр, оплачивался только скудно. Одна девушка там возникла. Хорошая девушка.

— Тоже журналист?

— Да нет, она заочно где-то училась, в редакции работала секретарем. Поразительная девушка. Таких больше не встречал.

— Что ты имеешь в виду? Красоты неописуемой?

— При чем здесь… Вот если все в жизни груз, то она — антиграв. Понимаешь?

— В какой-то степени.

— Никогда не упрекала. Не говорила, что неправ. Улыбалась и гладила по щеке. Такой жест был, только ее. Я не смог, не выдержал такого совершенства. Через год сбежал в Калининград, там тогда было весело. Пусть, думал я, навсегда останется со мной ее светлый образ.

— Прекрасно, прекрасно. Ну а шрам-то?

— А, шрам. Как-то антресоль упала. Углом порвала кожу, зашивали.

— Девушка мечты кинула в тебя антресолью?

— Глупо. Если бы ты видела, как она испугалась за меня. Сознание потеряла, от ужаса. Мне было больно, а она плакала.

— Не всем же быть антигравами…

— Это точно.

Брошенная мать рассматривает небольшую груду альбомов для марок. Ее милый Алеша лет пятнадцать назад очень увлекался, был яростный филателист, да и она сама в детстве, вот эти хрестоматийные Монгол Шуудан и Вьетнам с цветами — это еще из ее коллекции. В комнате ее милого Алеши исторически размещается большой стационарный компьютер, и, выключая его, она обязательно гладит черный системный блок рукой в шрамах. Ее милый мальчик, такой далекий. Когда-то я, не имея никаких на это средств, перестроила всю квартиру, выломав стены. Я хотела, чтобы мальчик получил новую комнату. Это много значило для меня. Начало нового, лучшего. Не уверена, что начавшееся новое стало лучшим.

Еще недавно я твердо была намерена все силы бросить на восстановление, установление хороших отношений с сыном. Нашему семейному грандиозному развалу вот уже пятнадцать лет, срок солидный. Мальчик вырос, сочла я, мы сможем разговаривать на равных, как взрослые люди. В конце концов, что у меня еще есть, кроме этого уже взрослого, на самом деле, мужчины, который далек от меня, и не только территориально? Вздыхаю, вспоминать обо всем этом больно. У меня и сейчас ничего нет кроме. Но и сил — нет.

— Какой у тебя пароль на ноутбуке?

— Зачем тебе.

— Как это зачем? Почту проверить.

— Подожди, я сама…

— Что за фигня, ты что, не скажешь мне пароль?

— Не скажу.

— Мне?!

— Тебе, тебе, именно тебе и не скажу.

— Ну и ладно.

— Ты же мне не рассказываешь, от кого ты здесь скрываешься.

Говорю и мгновенно жалею о сказанном, черт, зря. Теперь Он надуется, моя мама говорила: как мышь на крупу, и мне же еще и придется прощения просить и танцевать извинительные танцы.

Я выставляю на стол тарелки, нарезаю хлеб, достаю минеральную воду. За окном опять темно. Пока я смотрю на свое отражение в стекле, я не вижу Его и не помню, как Он выглядит. Что происходит-то со мной?

Может быть, такого не было ни у кого. Может быть, такое есть у всех. Когда ты помещаешь человека в тесный круг из своих рук и ног и никак не можешь понять — морщишь лоб — почему не удается покрутить своею волей его крупной кистью со шрамом в виде полумесяца туда-сюда, туда-сюда.

Когда твое сердце разрывает грудь, огненным шаром проламывает ребра, четвертое и пятое, мечтая просунуться под его пальцы — чтобы погладил, под его губы — чтобы поцеловал, нежно, нежно и еще.

Ты начинаешь плакать, от счастья, от боли, твои слезы текут из его глаз, и он не вытирает их.

Ты делаешь вдох, он выдох, ты опускаешь ресницы, он поднимает, ты говоришь «а» его губами, чуть шершавыми, он говорит «б» — твоими, подпухшими.

Ты разбрасываешь камни, он собирает, ты обнимаешь его, он не уклоняется от объятий, и когда-нибудь все непременно закончится, но кому есть до этого дело сейчас.

Под твоими веками снуют шустрые сверкающие рыбки, под твоей кожей красные реки поворачивают вспять, у тебя во рту горьковатый вкус кофе — просто потому, что ты любишь кофе.

И ты с радостью осознаешь, что не можешь вспомнить черты его лица, ты ведь никогда не помнишь лиц мужчин, если они значат для тебя много.

ж., 19 л.

Славка-водитель мне сегодня просто выкрошил мозг, дорогой мой молескинчик. Приехали куда-то в Перово, кругом груды строительного мусора, отечественные сломанные автомобили и заплеванные с осени скамейки. Славка вытаскивает из багажника готовый штендер, смотрит на меня и говорит возбужденно:

— Ты не представляешь, это такие девушки. Я сплю последнее время только со стриптизершами. Например, Жанна. Это такое тело, ты не представляешь. Это одна мышца, это такие линии! А попа, ты не представляешь, какая это попа! Орехи, блин, колоть! А груди, вот эти близнецы, как они ударяют друг о друга, когда она сверху! Ты не представляешь!..

По снегу прыгают бедные замерзшие воробьи, он кидает им каких-то семечек из кармана.

— Это такая работа, тяжелая работа — танцевать стриптиз, но какое тело! Какое тело, это просто что-то сверхъестественное! Кажется кощунством разрушать его какими-то детьми в животах и у груди потом, хотя я хочу детей. Если отвлеченно. От этого тела отвлеченно. Причем они фигеют все от меня! Клянусь, фигеют! Особенно те, кто постарше. Года двадцать два — двадцать три, опытные девки!..